«Он рыл землю, чтобы выехать из россии»

Сейчас ты в Киеве. Чем ты занимаешься и как себя чувствуешь? Какой ты видишь столицу Украины во время войны?

Д.: Я занимаюсь саморазвитием, пишу музыку и прорабатываю музыкальную концепцию, читаю, наслаждаюсь жизнью. С момента возвращения в Украину я записал свой третий альбом «Здобич». Также борюсь с последствиями пребывания в детском приюте в рф, так как они есть. И я понимаю других украинских подростков, которые были там. Это, наверное, будет с каждым, к сожалению. Нужно понимать, что ты не виноват во всем, что с тобой произошло, но это очень сложно…

Какой я вижу столицу? Для меня Киев всегда был особенным городом. Тут живут добрые люди, я готов пройти с Киевом все испытания, так как знаю, что этот город выстоит. Я вижу в нем будущее.

В материале о тебе на The Guardian написано, что ты выходил на демонстрацию в Мариуполе и пел гимн Украины. Можешь рассказать об этом подробнее?

Д.: Да, это был проукраинский митинг. Мариуполь показал, что не ждет россию. Там собрались сознательные украинцы, чтобы выразить свою позицию.

М.: Я хочу немного объяснить: Давид пел гимн дважды. Первый митинг был 22 февраля на площади. Там было много людей, выступавших против российского вторжения. А был еще второй [митинг] — я просто плакала, когда увидела. Это было 27 февраля, Давид вышел на Площадь Свободы в Мариуполе, там, где голуби. Уже было слышно, что начали бомбить город, отдаленные районы, а Давид, завернувшись во флаг Украины, пел гимн.

Д.: Собственно, про первый случай: мне написали, предложили выйти на митинг против вторжения. Все поддержали — мы все вышли. А уже после митинга ко мне подошла женщина и сказала: «А давай ты выучишь второй куплет», потому что я пел только первый, это было очень эпично. Я понимаю, что нужно выучить: если еще будет митинг, я хочу спеть его снова. Но я надеюсь, что в следующий раз это будет не попыткой сдержать вторжение, а рефлексией на тему достоинства, высказыванием о том, что ты украинец, свободный и независимый.

Про второй случай Мария все уже рассказала. Уже после исполнения мы пошли закрашивать адреса на зданиях, чтобы оккупанты их не видели [и не могли ориентироваться в городе].

Это было очень опасно — выходить уже после вторжения?

Д.: Да. К нам, кстати, подошел какой-то чувак и спросил: «У вас есть МТС позвонить?». Моя подруга на него посмотрела и говорит: «Какой МТС, у нас Водафон».МТС — российский провайдер, его присутствие в Донецкой области — следствие российской оккупации Он ушел — мы подумали, что он сепаратист и хотели догнать его, но не стали.

Ты бы мог больше рассказать об атмосфере в городе с начала вторжения и до момента, когда ты выехал?

Д.: Я не очень хочу про это говорить. К тому же каждый мариуполец знает, как это было, когда рядом дома падали на голову и тому подобное. Конечно же, много раз я мог умереть. Однажды я сказал маме, что хочу уехать. Она ответила: «Нет, ты никуда не поедешь, потому что я так решила». Тогда я понял, что остался один и что нужно ехать самостоятельно. Я не знал законов россии, поэтому думал, что сразу смогу выехать оттуда через таможню в другую страну. Но получилось, как получилось.

М.: Да-да, мы также тогда подумали, что сможем всех наших знакомых подростков, которые выехали в россию, быстро подхватить и вывезти оттуда. Но выяснилось, что это намного сложнее.

Д.: Но нужно воспринимать это как опыт. Бляха-муха, это нельзя назвать «опытом», но у каждого творческого человека это отложится и будет история для следующей работы или творческой резиденции. Я музыкант, а есть художники и писатели.

М.: Украинец — значит творец!

Я хочу еще рассказать о творчестве Давида в тот период. Он не только пел гимн. Он тогда начал штамповать такие саркастические и крутые видосы, где танцевал в разных местах Мариуполя и пел электронным голосом «Путин хуйло!». Я на это смотрела, уже находясь во Львове, и думала: «Вау! Неужели это наши подростки?». Тогда не только Давид сопротивлялся таким образом, но и другие ребята. Давид просто бесстрашный — я тогда была и в шоке, и в отчаянии, и в таком восторге и вдохновении.

Расскажи, пожалуйста, о событиях, начиная с твоего решения уехать из Мариуполя и до того момента, когда ты оказался в детском доме в россии.

Д.: Я пошел в подвал [тогда у меня уже не было связи с мамой], там был шелтер, где кормили два раза в день. Мне было очень плохо, так как люди, которые там работали, передавали информацию про расположение украинских военных российским [шелтер сделали коллаборанты]. Но не нужно думать, что все люди, которым пришлось какое-то время жить в этом шелтере, — коллаборанты. Нет, люди просто хотели выжить: кто-то нашел возможность выехать, а у многих такой возможности не было. Туда подошли российские военные и говорят: «Мы закрываем этот шелтер, потому что тут будет штаб Красного Креста. У вас есть несколько вариантов: оставаться в Мариуполе, — дальше они говорят с ухмылкой, — но где вам здесь оставаться? Или ехать в Донецк или в россию». А из-за того что я несовершеннолетний, мне сказали, что я могу ехать только в россию.

Я такой: «Что?»… и не смог ничего сказать. У меня была только ночь, чтобы собрать вещи. Я, пиздец, не спал. Извините за мат, описываю свои эмоции, как описываю… Телефон я заряжал на генераторах, и на нем было где-то 40 процентов. Я слушал музыку, записывал черновики, удалял их. Такая истерика тогда была: телефон чистил, писал, чистил. Читать не было возможности, так как никаких книг у меня загружено не было. И я думал: «Боже, что мне делать?», — настолько я был в отчаянии. Я помню, как писал заметки, потом удалял, писал заметки, удалял… и я их удалил. К сожалению. Они были очень важны — я писал часть на украинском, часть на русском. Круг общения у меня тогда был, к сожалению, пророссийский.

Когда мы ехали, в автобусе была атмосфера панического страха, истерики. Все, кто ехали тем автобусом, кроме меня, были совершеннолетними. Много кто пришел к российским коллаборантам, те им рассказали про «фашистов-бандеровцев» — они поверили. Те люди — это потерянное поколение. И это очень страшно.

Весь этот путь был очень тяжелый. Мы приехали в Донецк, и все говорят: «Свет! Боже, свет!», — а я думаю: «Боже, нас реально заставили наслаждаться светом». Почему мы должны быть благодарны за то, что по нормам гуманитарного права просто обязано быть неотъемлемой частью нашей жизни?

Сколько дней длился твой путь от Мариуполя до детского приюта?

Д.: Восемь дней. Из Мариуполя нас привезли в Донецк, потом был фильтрационный лагерь, потом — ожидание на границе россии с т. н. «ДНР». Из-за того что я несовершеннолетний, была нужна доверенность — ее сделали прямо на границе, оформили на какую-то женщину из автобуса. На самом деле россиянам было все равно, потому что это депортация — чем больше людей, тем лучше. Им не было важно, моя это мать или нет.

Потом я попал в Брянскую область — там я был где-то четыре дня, жил в отеле. Мне нужно было как-то дистанционно закончить первый курс музыкального училища в Мариуполе. Я же не думал, что меня сразу поместят в приют. А они говорят: «У тебя нет родителей, все». Этот путь длился восемь дней.

Можешь рассказать немного подробнее про процедуру фильтрации и прохождения границы? Как они связаны?

Д.: Тебя привозят сразу в Донецкий райотдел, сажают на стульчики всех в рядок. Совершеннолетних заставляют раздеваться: «А это что за татуха? Ты как относишься к Азову? Сколько сидел в Украине? За что сидел?», — там был такой зек с женой, например.

Меня вызвали, начали смотреть мой телефон. А у меня были фотки с флагом Украины. Я не успел их никуда выгрузить, настолько мне было все равно — просто в корзину кинул, не удалил (смеется). Тем не менее, их не нашли. Там были видео из «ТЮ», где я диджеил. Посмотрели, носом покрутили, потому что я не похож на типичного парня. Было такое обесценивание: «Ну ты тут без родителей, мы тебя не можем пустить». Я им ответил, что пусть тогда не пускают, а они сразу: «Ой, ну мы тебя пустим, потом будет воссоединение с родителями». Я тогда не знал, где моя мама, я ее искал. В целом все это длилось где-то 1–1,5 часа.

М.: Очень большая разница между теми, кто сел, как Давид, в организованные коллаборантами автобусы, и теми, кто ехал самостоятельно. Коллаборантские автобусы были заранее распределены по различным регионам россии: кто туда, кто сюда — они очень быстро проходили фильтрацию. А вот те, кто самостоятельно приезжал на фильтрацию, чтобы выехать, — их там по несколько недель держали в очень жестких условиях: в спортзалах, школах, они спали на каких-то старых тряпках. У нас была семья, которую мы не могли вывезти больше месяца, потому что они все это время не могли пройти фильтрацию. Фильтрационные лагеря находятся в Донецкой области.

Д.: Я понимал, что, если поеду сам, меня задержат, поэтому и сел в автобус. Потом нас привезли на таможню, там мы ждали весь день, чтобы нас отвезли в Брянск. Во время ожидания были такие разговоры: «Ой! Азов скоро сдастся! Вы видели, там у них оружия совсем нет, а россия — вперед!».

Сколько месяцев ты провел в детском приюте? Как там был устроен процесс обучения?

Д.: Восемь месяцев: с начала апреля до конца ноября, почти девять. Я поступил в музыкальное училище в Мариуполе на эстрадный вокал еще до начала полномасштабного вторжения, поэтому просто умолял, чтобы мне дали закончить первый курс. Но они не дали, типа: «Ты просрал много времени в связи с незапланированными событиями». Я посещал все уроки в училище онлайн, но как вольный слушатель. Поэтому я как бы закончил первый курс, но неофициально. Они хотели восстановить мой украинский аттестат, а я всеми силами этому препятствовал.Восстановление украинского аттестата было необходимо администрации приюта для того, чтобы конвертировать в российский согласно требованиям российской системы образования. Это стало бы важным шагом в процессе легальной интеграции Давида в систему российских школ, а значит — интеграции в российское общество. Именно этому он противостоял. Когда же им не удалось это сделать, они отправили меня в российскую школу — там я должен был получить их аттестат. Они постоянно мне говорили: «Ой! Ты вообще ничего не делаешь, ты такой глупый!».

М.: А он умный!

Д.: Меня в девятый класс отправили — это стало для меня полным провалом.

М.: Потому что не знает историю россии.

Д.: «Тебе нужно читать русскую литературу, чтобы, когда ты будешь поступать в музыкальное училище, ты мог писать музыкальные диктанты по российским произведениям», — как будто мне интересно слушать российских композиторов.

В девятом классе учатся пятнадцатилетние, а мне семнадцать. Мне было очень сложно: все начали замечать, что я гей. Один парень сказал, что побьет меня, я ответил: «Ну попробуй!». Другой начал говорить: «Вот недавно Херсон вошел в состав россии. Ты рад?». Я ответил, что я украинец и что, если бы всего этого не было, я бы в россии не находился. [Я спрашивал:] «То есть вам это нормально? Что человека принудительно депортировали?», — после моих возражений они начали рассказывать о моей позиции учителям. Там был такой учитель, который очень любил русскую литературу и уроки так называемого «единства»,Имеются в виду «Разговоры о важном» — новый учебный предмет, направленный на «укрепление традиционных российских духовно-нравственных ценностей» и «воспитание патриотизма» среди российских школьни_ц. где говорили, что Мариуполь, Херсон и Запорожье — часть россии. Это такая пропаганда, что я даже удивился: знали ли они вообще об истории Запорожской Сечи?Запорожская Сечь — полуавтономное государство казаков, существовавшее с XVI по XVIII век в составе Украинского Гетманата. Запорожская Сечь — пример раннего формирования украинской государственности, где правители (военачальники и кошевые атаманы) были выборными. Еще я понял, что память у них, как у рыбки: они не помнят того, что им говорили вчера. Иногда мне даже было интересно это слушать, я как бы проводил исследование (смеется).

Была ли возможность не посещать уроки в российской школе?

Д.: Не было, но я прогуливал. Я написал Марии с истерикой, типа: «Все! Я хочу им сказать, что не буду ходить в школу!», а она отвечала: «Успокойся, тебе нужно еще походить».

М.: Да, эти месяцы, которые Давид был в приюте, мы искали возможности его вывезти. Когда я узнала, что он прогуливает школу, я так разозлилась. Думаю: капец, тебе надо быть хорошим мальчиком и делать все, чтобы тебя удалось вывезти, а ты прогуливаешь! ААА!!!

Д.: Я не делал домашнее задание в последние недели. Зачем мне учить географию россии, если она скоро распадется?

А школа находилась отдельно от приюта?

Д.: Да, это был не интернат, школа была отдельно. И мне очень неприятно, когда говорят или пишут, что это был интернат. Я ходил в обычную общеобразовательную школу, потом возвращался в приют — там я жил, ел, спал и все такое. Мне было запрещено гулять или куда-то ходить, я сидел в четырех стенах. Сейчас вспоминаю эту картину — и мне плохо становится.

Что тебе больше всего врезалось в память из того периода?

Д.: Один раз чувак сказал мне: «Жаль, что ты не воюешь в российской армии», а я ответил: «Я украинец, я своих убивать не буду, это моя нация». А он говорит: «То есть ты фашист-бандеровец?», на что я ответил: «Да, я фашист-бандеровец». Там меня сначала воспринимали как пацифиста, но когда я начал выражать проукраинскую позицию, со мной начали конфликтовать, пытаться вывести на эмоции. А меня сложно в таких разговорах вывести из себя. Также очень много было россказней о том, что россия воюет не с Украиной, а с загнивающим Западом.

Но там была одна женщина, с которой я общался. С ней мы сошлись, ее сознание не было имперским, она была против оккупации, против расширения россии. И только с ней одной мне было по-настоящему спокойно, но я благодарен, что была хотя бы она. В свою смену она звала меня к себе, или я сам к ней приходил. Она помогала мне с черчением — я обожаю этот предмет. Она была тем адекватным взрослым человеком, с которым я мог откровенно разговаривать. Мы общаемся до сих пор.

Были ли в школе или в приюте другие подростки из Украины? Каким было ваше общение?

Д.: Когда я приехал, там были две девочки, они были пророссийскими. Еще был парень из Донецка, проукраинский. Он уехал оттуда, чтобы избежать мобилизации в российскую армию [ему в прошлом году исполнилось восемнадцать]. Он хотел уехать в Украину — надеюсь, сейчас он уже тут. Мы с ним тайно общались на украинском. Разговаривать по-украински в россии так приятно! (смеется)

Мы рассказываем про военное вторжение России в Украину, протесты и репрессии. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Расскажи о том, как, находясь в приюте, ты поддерживал связь с людьми, которые были в Украине?

Д.: Общался в телеграме, смотрел украинский ютуб — благо, там не забирали смартфоны. Я сначала долго не писал Марии, мне за это как-то стыдно. Наверное, мне было страшно писать ей, находясь в россии. Потом я написал, уже летом. Сначала она говорила, что мне нужно ждать совершеннолетия, но мой друг А. рассказал, что смог вернуться в Украину, и я понял, что тоже смогу уехать — так я начал бороться.

М.: Я просыпаюсь — от Давида 15 сообщений, часть из них капсом. Он уже полностью рассчитал свой план побега. Я ему говорю: «Стоп-стоп-стоп! Твой случай отличается от случая А., он не был в приюте, это совсем другое дело!». Тогда Давид решил, что будет работать над своим собственным планом.

Д.: Я узнал, можно ли по нотариальной доверенности от матери пересечь границу. Мне сказали, что можно, спросили, зачем это мне. Я ответил, что возвращаюсь в Мариуполь, потому что там уже не бомбят (смеется). Мне также нужно было найти человека, который согласится оформить доверенность на себя. И очень важно было уговорить маму сделать эту доверенность. Я пообщался со своей подругой, которая посоветовала мне обратиться к волонтерам, чтобы они помогли со всем этим.

Ты поддерживаешь связь с мамой?

Д.: К сожалению, да. К сожалению, потому что я сделал ей каминг-аут как гей, и реакция была такая: «А что соседи скажут? А? ААААА!».

Когда мы в «ЗГРАЕ» узнали про твой опыт и творчество, то были очень заинтригованы. Наш общий знакомый С. рассказал, что ты записал два альбома, находясь в депортации, в детском доме в рф. Расскажи побольше про эти альбомы и процесс их записи.

Д.: Это нужно слушать! Там я их никому не давал слушать, кроме той женщины, которая была нормальной. Я ей говорил, что хочу промо! Я очень хочу фотосессию для релиза, на оранжевом фоне, как будто это XVIII-й век… Это нужно сделать!

Вокал я записывал преимущественно днем, когда никого не было рядом. Ночью я учился делать инструментал. «Заповіт» и «Початкова спроба» — это то, как я начинал изучать процесс создания музыки, инструменталов. В то время я исследовал звук и то, как работает мозг во время слушания. Сейчас я уже могу работать над формой, то есть это путь. И это круто! Пока я писал вокал, мне казалось, что я делаю мало, и этот альбом я сделал за девять дней. Идея сделать именно «Заповіт» появилась после одного из уроков патриотического воспитания. В тот раз рассказывали о том, что Херсон — это россия. Я тогда подумал: «Ах, вы суки!» — и начал писать альбом. Я понял, что я там не навсегда, поэтому решил писать здесь и сейчас.

Это был временный приют, оттуда детей переводили в постоянные детские дома. В комнате со мной было от шести до двенадцати детей, кровати стояли где-то на расстоянии 50 см — 1 м друг от друга. Поэтому сейчас я так ценю личное пространство. Чтобы писать вокал, я ходил в сушилку, у меня были очень плохие наушники, поэтому качество не супер, но не суть. С. сказал, что альбом сведен по-панковски. Писал я на шестой айфон, даже не на S, а на очень старый и раздолбанный, в приложении GarageBand.

Поддерживал ли ты кого-то во время пребывания в депортации? Были ли люди, которым была необходима твоя поддержка?

Д.: А., мой лучший друг — мы постоянно созванивались. Ему было тогда 16 лет, и он уже ни на что не надеялся, это было очень сложно для него. Мы поддерживали друг друга.

Также мне писали другие подростки: сначала мы переписывались на украинском, потом я уже видел у них флаг россии в публикациях. После этого я им больше не отвечал.

М.: Когда некоторые из наших подростков все еще находились в россии, бывало так, что мы начинали разрабатывать какой-то план, он обламывался, мы начинали следующий — и так много раз. Потом мы создали чат именно для депортированных подростков — для общения и поддержки. Мы писали им, что они, как Тарас Шевченко, в ссылкеУкраинского писателя, поэта и художника Тараса Шевченко по указу императора Николая I отправили в ссылку в Орск Оренбургской области с запретом писать и рисовать. Несмотря на это, за время ссылки Шевченко написал около 20 повестей, 120 стихов и 450 картин. занимаются своим творчеством. Там один парень монтировал, другая девушка писала, Давид занимался музыкой, а мы пытались найти им менторов, которые поддерживали бы их на расстоянии. Давид стал своеобразной вершиной этого проекта, потому что он записал трек на стихотворение Тараса Шевченко «Заповіт» (все смеются очень громко).

Это был такой поддерживающий проект. Понимаете, подростки из арт-кластера «ТЮ» очень нервничали, находясь в россии: что они будто бы предатели Украины. Мы им говорили, что это не так, успокаивали, находили им менторов, которые с ними общались и вдохновляли. Чтобы они понимали, что, находясь там, они ведут свою борьбу. Помогали им осознать, что их сопротивление не менее важно, чем сопротивление тех, кто остался в Украине, ведь очень сложно при таких обстоятельствах сохранить себя и продолжать создавать украинскую культуру, находясь, по сути, в ссылке. Сейчас они все выбрались оттуда, и все это стало для них важным опытом.

Д.: Мы все были знакомы, но начали общаться ближе, уже находясь в депортации. В целом у меня есть свой узкий круг общения, и я не хочу большего.

М.: Ты просто пережил травматический опыт. Там такая атака журналистов была — капец, но мы почти всем отказывали.

Д.: Единственные, кому я дал интервью, были СNN, но мне не понравилось. Потому что сейчас мне интересно рассказывать не про опыт депортации как таковой, а про творчество, которое родилось вследствие этого опыта. А им всем нужна обертка «Подросток! Ребенок, который выехал! Депортированный!», а если бы я был совершеннолетним, всем было бы все равно. Мне через три месяца исполняется восемнадцать.

Меня очень раздражает, что меня в этих материалах изображают через призму жалости, а не как сильного человека. Они рассказывают, как мне все помогли, но это не так! Я сам был заинтересован в выезде, сам нашел волонтеров, сам сделал первый шаг. Если бы я этот шаг не сделал, никто бы не откликнулся на помощь. Меня бесит, когда украинцев изображают как слабых, безвольных существ. Это очень обидно.

М.: Мы, наоборот, говорим всем, что Давид сам себя вывез, что он очень сильный, что он был как атом, который не угасал, что он рыл землю, чтобы выехать из россии. Именно эта история должна звучать: ему со всех сторон говорили, что у него нет выбора, что он должен там сидеть и делать, что говорят люди, которые, по сути, его враги. А Давид сказал: «Нет! Пошли на хуй! Я не буду это терпеть, я буду стучать во все двери, и какая-то из них откроется».

Д.: Я очень благодарен всем тем, кто мне помогал и поддерживал, но если бы я сам не начал этот поиск возможностей, ничего бы не было.

М.: Очень важно, что, даже если бы мы не помогали Давиду, он все равно выехал бы, может, позже месяца на два, но все равно выехал бы!

Каким тебе запомнился Мариуполь и твоя жизнь там, какие формы связи ты сохраняешь с городом сейчас?

Д.: Город запомнился двояко, потому что, с одной стороны, у меня были там проблемы как у представителя ЛГБТ+ сообщества, а с другой — там было «ТЮ», и это было единственное место, где я чувствовал себя полностью свободно. Я с теплотой вспоминаю «ТЮ», музыкальное училище, семью, свою историю, улыбки, последние моменты в Мариуполе, когда я еще не думал про опасность. Хотя там для меня всегда была некоторая опасность: там была «Традиция и порядок»«Традиция и порядок» — ультраправая организация, зарегистрированная в Украине как неправительственная. Она формулирует свою цель как построение сильного и независимого государства, основанного на традиционализме, консерватизме, патриотизме, протекционистской экономике и христианских ценностях. Группа известна своими кампаниями по сохранению патриархальной семьи и агрессивным противодействием феминистским и ЛГБТ-движениям. По мнению исследователя украинских ультраправых Вячеслава Лихачева и Freedom House, «Традиция и порядок» имеет черты экстремистской организации. и они за мной гонялись, чтобы побить.

М.: Это правда, мы один раз даже были свидетелями. Но Давид с ними очень смело расправлялся, за что я его очень уважаю. Даже когда несколько парней, и очень больших, на него шли и щемили где-то по Мариуполю, он выпрямлялся и говорил: «Да, я такой! Что вы мне сделаете? Побьете меня? Ну бейте! Ну я же такой и не перестану быть таким!». Я считаю, что этот опыт противодействия праворадикальным молодчикам помог Давиду держаться в россии.

Д.: Да! Я еще помню случай, когда сидел на улице и эти правые молодчики подошли ко мне и начали выламывать мне руки. Я выкрутился, ударил одного из них и очень быстро побежал, прямиком по клумбам. Увидел кафе «Мама Мия», забежал туда. Они зашли следом за мной, а я говорю работникам кафе: «Я гей, и меня хотят побить!» — такой каминг-аут по-быстрому. Официанты тогда пригрозили этим пацанчикам полицией. Я вспоминаю такие истории с улыбкой, потому что так я находил людей, которые мне помогали, и потом я с ними общался — именно это и было приятно.

Я понял, кто я, только в семнадцать лет. До этого я искал себя и до сих пор, на самом деле, ищу. И я благодарен Мариуполю за этот опыт, светлый и в тоже время мрачный. Я скучаю по городу. «Встречаемся на Драме»Донецкий академический областной драмтеатр находился в Мариуполе на Театральной площади, где проходило множество общественных событий: от митингов до концертов. 16 марта 2022 года здание театра, в котором, по данным местных властей, укрывались от 1000 до 1200 мирных жителей, было разрушено в результате прямого попадания бомбы, сброшенной российским самолетом-бомбардировщиком. — город встречи изменить нельзя.

М.: Подростки, которые приходили в наш арт-кластер, формировали очень поддерживающее комьюнити. Они могли свободно разговаривать, понимать, кому что нужно, вместе отстаивать свои ценности, находить друзей и не быть одинокими. Так они становились сильнее.

Д.: «ТЮ» меня очень вдохновляло и помогало найти свой стиль поведения. До этого был очень сложный период, потому что меня постоянно обижали. Я начал думать, что мне не стоит вести себя так, как я всегда это делаю, то есть мне нельзя быть свободным. Это был недолгий период, когда я себя так обесценивал. Но потом я пришел в «ТЮ» и понял, что не нужно ограничивать себя. Я пришел в «ТЮ» ребенком на самом деле.

Я очень благодарен «ТЮ» за этот опыт! Потому что именно благодаря ему на протяжении войны и моего пребывания в россии я мог больше читать, думать, иногда страдать. Иногда страдать тоже необходимо, без страдания нет рефлексии.

Насколько сильно ощущалось в Мариуполе присутствие «Традиции и порядка»?

Д.: ДОХУЯ!

М.: Я взрослая, которую «Традиция и порядок» знали в лицо, но они боялись ко мне подойти, потому что я могу и размотать пару пацанов. У меня часто было такое, что я шла по улице, мне навстречу шли несколько пацанов из «Традиции» — они смотрели на меня, я смотрела им в глаза … И мы такие … расходились (смеются). Только один раз они облепили весь фасад «ТЮ» гомофобными наклейками. И это было сделано быстренько-быстренько, пока у нас проходил воркшоп по феминистскому письму. Как они успели так быстро? А это потому что они знали, что мы можем и навалять. Мы тогда вышли и все перерисовали.

В «Традицию и порядок» были завербованы подростки, и они могли «решать» проблемы с такими же подростками. С такими, как мы, они не могли бороться. Среди организаторов «ТЮ» было очень много открытых ЛГБТ-персон, а также людей, которые сотрудничают с правозащитными организациями. Также в Мариуполе были очень крутые патрульная полиция и ее начальник. Они охраняли ивенты просмотров ЛГБТ-фильмов: ты приходишь посмотреть какой-нибудь ЛГБТ-фильм, а там восемь коповских тачек.

Только один раз было нападение на «ТЮ» где-то в 2016–2017 году. В тот день выступала одна подростковая панк-группа, а большей части организаторов в здании не было. В помещение залетела куча огромных мужиков в балаклавах, кинули дымовуху, гитарами попроламывали пол, поломали ноги и ребра музыкантам — такое…

Что бы ты мог посоветовать подросткам, которые до сих пор находятся в депортации?

Д.: Так, сейчас я представлю себя блогером. Во-первых, то, что вы читаете это, означает, что вы хотите что-то изменить. Во-вторых, вы молодцы, что вы это читаете и молодцы, если стараетесь свалить из россии. Если у вас нет людей, которые могут вам помочь, ищите волонтеров, ищите знакомых, которые выехали, и спрашивайте их, как они это сделали. В-третьих, никогда не говорите в приюте, куда вы хотите ехать, лучше скажите: «Я возвращаюсь к себе домой». В-четвертых, ищите взрослого человека, на которого можно сделать доверенность.

Старайтесь как можно больше общаться с близкими, максимально абстрагируйтесь от того, что там происходит. Если вы творческий человек, то попробуйте что-то создать, чтобы потом запомниться этим в Украине.

М.: А если ты обычный пацык?

Д.: Ну нет сейчас украинцев, которые обычные пацыки, все постоянно кому-то помогают. Поэтому помогайте, если ваши друзья или знакомые тоже хотят выехать, общайтесь, поделитесь контактами (но осторожно!!!).Если вы строите планы по выезду из россии, находясь в приюте, не говорите о них никому из сотрудников администрации (в т.ч. учитель_ницам, воспитатель_ницам и т.д.). Не стоит также делиться этим и с одноклассни_цами или сосед_ками по комнате, в которых вы не уверены. И удаляйте переписки, провокационные фотографии.

А когда будете возвращаться в Украину, то будьте готовы, что будет обыск. Нужно понимать, что вы возвращаетесь из россии, поэтому вас, возможно, будут проверять и тщательно обыскивать. Будьте готовы, знайте, что отвечать. Лучше ничего не скрывайте, потому что про это все равно узнают — вы возвращаетесь домой, вам нечего скрывать. На украинской таможне может быть агрессивная коммуникация, это совсем не обязательно, но у меня было именно так — все на нервах. Если пограничники будут шутить, подстраивайтесь под их юмор.

И последний очень важный совет о том, как общаться с пророссийски настроенными родителями. Им нужно рассказывать истории, которые в конкретном случае могут их убедить помочь вам выехать. Также нужно, чтобы они видели, что вас поддерживают другие взрослые [волонтеры, педагоги, и так далее], потому что иногда родители не воспринимают своих детей серьезно. Им нужно видеть, что за детей «впрягаются» взрослые, которые к тому же используют кучу «умных» слов и предложений и производят авторитетное впечатление