Если вы находитесь в России или планируете в нее возвращаться, вам нельзя репостить наши материалы в соцсетях, ссылаться на них и публиковать цитаты.
Подробнее о том, что можно и нельзя, читайте в карточках.
Томаш Блушевич — историк современной Европы и России, в настоящее время занимающий позицию исследователя (research fellow) в Гуверовском институте, подразделении Стэнфордского университета. После защиты диссертации в Гарварде Томаш 5 лет работал профессором в Школе перспективных исследований (SAS) в Тюмени, где создал более 10 курсов по современной истории и международным отношениям, а также руководил магистерской программой «Аналитика и консалтинг в современных международных отношениях».
- ИллюстраторкаИллюстраторкаТвоя Душа
- РедакторРедакторПетр Т
- Публикация8 февраля 2023 г.
В мае 2017 года я шел на церемонию присвоения докторской степени в Гарвардском университете в Кембридже, штат Массачусетс. В своих мыслях я уже был в другом месте.
Меня окружали ликующие люди в черных мантиях, а я как будто был не с ними. Я морально готовился к переезду на другой край Земли, в небольшой город в Сибири, знаменитый своими нефтяными месторождениями. Мои пунктом назначения была Тюмень. Я не знал, сколько продлится моя поездка, но уже в сентябре мне предстояло преподавать историю в еще не существующем учебном заведении — Школе перспективных исследований при Тюменском университете (SAS). Таким был мой мир до 24 февраля.
Когда я открыл ноутбук утром 24 февраля и увидел новости, то понял, что настало время уезжать из России — как можно скорее. Но теперь я был не один: в 2020 году я женился на Анастасии, девушке из Тюмени. К моменту отъезда она была на шестом месяце беременности. Нам потребовалось несколько недель, чтобы оформить ей европейскую визу и покинуть страну.
В России я наблюдал за трансформацией путинского режима: переходом от клептократической автократии к тоталитаризму. Сначала изменения были малозаметными, но всё заметно ускорилось после отравления Навального в августе 2020 года. Примерно в это время один из руководителей SASЗдесь и далее в материале имена сотрудников SAS, находящихся в России, скрыты. Они есть в распоряжении редакции. объявил на собрании преподавателей, что мы больше не можем называться институтом, работающим по программе liberal arts.
Слово «либеральный» оказалось под запретом, хотя Школа перспективных исследований была именно такой — liberal arts институцией, открыто работающей по американской модели. Любопытно, что всего за год до этого этот руководитель нанял Дэниела Контовски из Великобритании, только что получившего докторскую степень в области образования. Дэниел защитил в Винчестерском университете диссертацию, посвященную программам liberal arts в Европе, и стал руководителем учебной части в SAS. То, что казалось нормальной практикой до войны, сегодня немыслимо.
В России я пять лет преподавал историю и международные отношения. После закрытия программ в Смольном институте, Европейском университете и Высшей школе экономики, SAS, возможно, остается последней институцией, работающей по программе liberal arts. Я не знаю, как Школа перспективных исследований смогла избежать закрытия, ведь она сильно выделяется на фоне других. Например, в SAS запрещено преподавать на русском языке, а студентов могут отчислить из-за плохого знания английского. В программе не было «патриотического» воспитания. Учащиеся могли свободно выбрать любой предмет: анархизм, реализм в международных отношениях, критическую теорию, гендерные исследования. В отличие от советского режима, путинский любит сохранять символические протестные голоса, такие как «Новая газета»«Новая газета» приостановила работу 28 марта 2022 года после второго предупреждения Роскомнадзора. 7 февраля 2023 года Мосгорсуд лишил «Новую газету» и журнал «Новая рассказ-газета» свидетельств о регистрации СМИ., чтобы похвастаться тем, что в России больше свободы слова, чем в западных странах.
Правда, большинство этих голосов уже заглушены. После вторжения России в Украину малочисленные атрибуты открытого общества в одночасье исчезли. Как сказал бы мой друг, российский социолог, Путин предпочитает варить лягушку на медленном огне.
В первый день войны мы провели экстренное собрание профессоров. Но никто из администрации не пришел к нам, поэтому встреча больше напоминала сеанс взаимной психологической поддержки для иностранных преподавателей. Тем же вечером мы получили сообщение от одного из руководителей SAS. Общий посыл был довольно понятным:
«Я сделаю все возможное, чтобы спасти институт в нынешних обстоятельствах [никаких упоминаний о войне, только эвфемизмы], но даже не думайте публично говорить о политике. Это риск, который университет не может себе позволить»
Это письмо прекрасно дополнило modus-vivendiОбраз жизни., которого нам рекомендовали придерживаться в России. Между преподавателями и SAS было негласное соглашение: в аудиториях и медиа говорить можно практически все что угодно (кроме открытых лозунгов типа «долой Путина»), но наши заявления не должны выходить за рамки академической жизни. Другими словами, университет оставался относительно свободным до тех пор, пока преподаватель не проявлял политических амбиций или не привлекал к себе много внимания.
«Мы всем классом попали в ловушку»
«Разговоры о важном»: как власти хотели сделать «уроки ненависти», а в итоге переизобрели классные часы
Конечно, работа в государственном учреждении путинской России не совсем вписывалась в мою моральную систему координат. Ещё до приезда в Россию я знал, что любая публичная критика режима, не говоря уже о реальном сопротивлении, может обернуться депортацией или тюрьмой. Но я так хотел преподавать. В SAS я мог вести историю так, как делал бы это в любом американском колледже. Однажды меня пригласили выступить с докладом, который был посвящен 75-й годовщине окончания Второй мировой войны. Тогда один из администраторов гуманитарного направления предупредил меня:
Не говори ничего безумного, иначе они нас сожрут
Думаю, эта фраза резюмирует всю концепцию свободы слова, о которой в России я думал постоянно. Но в тот день я прочитал свой доклад почти так, как и задумал. И меня никто не сожрал. Так я пытался изменить хоть что-то в системе, не провоцируя ее, чтобы она не выкинула меня. Но с конца февраля я лишился и этой возможности.
Ещё до начала войны я знал, что уеду из России, когда закончится учебный год. Я уже давно планировал вернуться в США. Однако отъезд в середине семестра — совсем другое дело. На тот момент меня связывало множество долгосрочных обязательств перед университетом. Десятки студентов бакалавриата и магистратуры писали дипломы под моим руководством. Помимо этого, я вел пять курсов в весеннем семестре и руководил магистерской программой. Но моё время вышло.
Один из руководителей SAS написал ещё кое-что в том письме. Он предложил преподавателям проконсультироваться с администрацией по поводу отъезда в свои страны, откуда они могли бы преподавать онлайн. После пандемии в этом не было ничего нового. Я помню, как в 2019 году мне пришлось провести четыре месяца в вынужденной разлуке с моей девушкой Анастасией. Я застрял в Европе, она — в Тюмени, и Россия не пускала меня обратно. Только благодаря каким-то мутным каналам мне удалось вернуться в Россию (эта история приключений заслуживает отдельной статьи). 24 февраля стало ясно, что организовать поездки между Россией и западными странами будет всё труднее. Я держал это в голове, когда строил планы отъезда.
В Тюмени я продолжал преподавать, как обычно, но поскольку я читал курсы по Второй мировой войне и Европейскому союзу, не упоминать о войне в Украине — а это было буквально всё, о чем я думал в те дни, — оказалось практически невозможно. Более того, студенты продолжали спрашивать моё мнение о «специальной военной операции». Я знал, что не могу прямо критиковать «операцию», потому что за это меня могли бы депортировать. В целом, депортация была бы легким выходом, будь я один. Однако я не хотел рисковать жизнью рядом с Анастасией и нашим ребенком.
Преподаватели знали, что за занятиями наблюдают. Мы уже давно получали сигналы об этом. Иногда старшие коллеги напоминали мне, что «было бы благоразумно не затрагивать эту тему» (в том случае речь шла о сталинском терроре). Однажды после лекции о культуре Древней Греции ко мне подошел старший администратор SAS. Он посоветовал быть осторожнее, ведь если бы кто-то увидел в моих словах пропаганду ЛГБТК+, это легко могло бы привести к уголовному обвинению. В тот день я лишь вскользь упомянул о феномене гомосексуальности в Древней Греции.
Также я начал замечать, как студенты стали тайно записывать лекции на диктофон (я все равно рекомендовал студентам записывать свои лекции), а затем передавали спорные детали руководству университета. Иногда эти записи даже использовали для шантажа преподавателей, чтобы получить более высокий балл. Преподаватели догадывались, кто именно может сообщать руководству о содержании их занятий.
В начале марта я публично заявил о своем решении покинуть университет в августе, когда истечет мой контракт с SAS. Я обсудил с заведующим кафедрой мой отъезд в Польшу, откуда я собирался продолжить преподавать онлайн, как я это делал во время пандемии. Администрация одобрила мое предложение и провела все необходимые административные и логистические приготовления. Я не планировал уезжать в середине учебного года, но совсем утратил ощущение безопасности из-за всего, что происходило в России. Даже если бы я хранил молчание, меня могли бы просто взять в заложники. В то время стали широко известны необъяснимые аресты граждан США, например, баскетболистки Бритни Грайнер. Я хотел как можно скорее уехать, взяв с собой беременную жену. Она согласилась, так как тоже хотела покинуть Россию.
Переезд в другую страну никогда не бывает лёгким, но проблема была не в нём. При необходимости я мог бы уехать в любой день. С начала пандемии, когда прямые рейсы между Польшей и Россией исчезли, я привык въезжать в Россию через третьи страны и преодолевать разные границы: морские, сухопутные и воздушные. Но моя жена не могла уехать так же быстро. Она впервые покидала родную страну, переезжая на длительный срок. Дополнительная проблема заключалась в европейской визе: в любой момент мы могли потерять возможность получить её. По крайней мере, так писали в газетах. Мы с женой решили уехать несмотря ни на что и заказали билеты на самолёт на 22 марта. Мы должны были временно остановиться у моих родителей в Польше, затем получить американскую визу для неё в Варшаве и переехать в США в мае.
Всё шло по плану, пока в начале весны мне не позвонили. На экране я увидел имя одного из администраторов гуманитарного направления SAS. Он редко связывался со мной по телефону, поэтому я сразу понял, что что-то случилось. Он сказал, что нам нужно срочно поговорить. Наш диалог выглядел так:
— Томаш, вы ведь скоро нас покинете?
— Физически — да, но я буду продолжать работать до конца моего контракта, как мы договорились.
— К сожалению, мне придется попросить вас уволиться, подписать письмо об увольнении по собственному желанию. Сможете ли вы подписать его до отъезда?
— Наверное, смогу… Но зачем?
— Ну, я сейчас в Москве, на большой конференции, и я получил указание о том, что вы должны уйти в отставку…
— Понятно. От кого?
— С самого верха, понимаете?
— Типа, от министра высшего образования Фалькова?
— С самого верха, понимаете, от властей. Здесь сумасшедший дом. Ходят разговоры о полной отмене магистерских программ, выходе из Болонской системы. Бог знает, что будет.
— Безумие… Хорошо, я подпишу его. Надеюсь, у меня не будет проблем на границе?
— Я тоже надеюсь. Если возникнут проблемы, просто позвоните мне.
— Отлично, я позвоню.
— Самое главное, чтобы мы оставались друзьями, хорошо?
— Конечно, останемся… Пока…
— Берегите себя.
Это было 16 марта. До моего запланированного отъезда оставалось ровно шесть дней. Поскольку стало понятно, что российские власти подозревают, что я иностранный агент, с того дня все мои мысли были сосредоточены вокруг ФСБ. Я боялся провокаций, ведь силовики могли сделать что угодно. Я представлял, как они сначала тайно спрячут наркотики в моем багаже, а потом неожиданно «обнаружат» их в аэропорту. Они могли бы арестовать меня, а затем заключить под стражу на неопределенный срок. Больше всего я надеялся, что в глазах оперативников я был незначительной фигурой. На их радаре были другие, более неотложные события. Например, в Буче.
Прощаясь со своими потрясёнными коллегами и студентами, я всё же хотел выяснить, что вызвало такое беспокойство «на самом верху». Один из руководителей SAS сказал мне, что до него дошли слухи, будто я разместил в интернете что-то антироссийское. Но более подробную информацию он не мог мне раскрыть (или не захотел). Я просмотрел скромный список своих публикаций в социальных сетях, и там было совсем мало контента, которым можно было бы похвастаться. В начале марта я написал в фейсбуке пост об уходе из Тюменского университета. Пожалуй, это был самый вызывающий контент на моей странице. Но в моем посте не было ни слова о войне в Украине. Позже я ругал себя за наивность: «В стране, где людей арестовывают за пикет с пустым листом бумаги, мой пост не остался незамеченным». Как исследователь, изучающий Россию, я должен был бы знать о репрессиях больше.
«Война еще не закончилась, а таблички уже появились»
Как в учебных заведениях по всей России устанавливают сотни мемориальных досок российским военным
Другое мое подозрение касалось записей лекций. На занятиях я говорил много того, что могло не понравиться властям. 24 февраля мои пары начались с минуты молчания. Я сказал своим студентам, что это самое малое, что мы можем сделать, чтобы почтить память всех жертв, к которым неизбежно приведет эта война. В моей речи не было прямой критики России, но я проводил исторические параллели: например, между нападением Японии на Перл-Харбор и российским вторжением в Украину. Я говорил о событиях на фронте, которые скрывали государственные СМИ. Конечно, я называл войну войной, а не специальной военной операцией. Думаю, этого было бы более чем достаточно, если бы записи действительно получил кто-то «на самом верху». В то время я еще не знал, что за слово «война» можно получить большой тюремный срок.
По сравнению с поиском способа уйти от провокаций силовиков, поиск путей отъезда из России был пустяком. Утром 20 марта мы с женой приземлились в Москве. На следующий день она уже получила визу в польском консульстве. 22 марта стало нашим последним днём в столице. После небольшой прогулки по Пушкинской, мы решили, что оставаться там — плохая идея. Полиция и автозаки были буквально на каждом углу. Казалось, что они ждали момента, когда пройдёт какой-нибудь антивоенный активист, чтобы схватить его. Мы решили провести вторую половину дня в Сокольниках, подальше от центра. На следующий день мы прилетели в Калининград. В аэропорту нас встретило такси, на котором мы добрались до российско-польской границы. До Польши мы шли пешком по пустому пропускному пункту «Багратионовск».Не могу вспомнить, чтобы ещё когда-то пересекал международную границу в полном отсутствии других путешественников. Мои родители уже ждали на другой стороне — в небольшом польском селе Безледы. Когда я увидел их рядом с машиной, я наконец почувствовал облегчение.
Стоит отметить, что технически я не был уволен: меня попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию. Ведь сокращение преподавателя — большая головная боль для государственного университета. Организовать увольнение практически невозможно, если не произошло серьезного нарушения контракта, чего с моей стороны не было. Это затянутый и запутанный юридический процесс, поэтому в теории я мог бы не увольняться и сохранить свое место в SAS до августа 2022 года — пока не истечет мой контракт. Именно к концу контракта Школа обещала мне выплатить крупную сумму денег, которую она задолжала из-за государственной бюрократии. Но у меня было единственное желание — уехать из России любой ценой.
В начале июля десятки моих бывших студентов получили дипломы. Университет не пригласил меня ни на одну из официальных церемоний вручения, хотя для некоторых из этих студентов я был главным наставником с первого курса. Мне было грустно, но я не чувствовал обиды. Несмотря на это наглое увольнение, я сочувствую бывшим коллегам: одному из руководителей SAS, администратору гуманитарного направления, звонившему мне из Москвы, и некоторым другим сотрудникам. В их публичных высказываниях (не говоря уже о личных разговорах) достаточно либеральных мыслей, за которые они могут отправиться в колонию на долгие годы. Если бы я был на их месте, я бы, наверное, не спал ночами, ожидая, когда ко мне в дверь постучится тройка ФСБ.
После уголовного дела против относительно лояльного властям Владимира Мау кажется, что любой арест — это лишь вопрос времени. Если использовать историческую аналогию, то Большой террор в России, похоже, только начинается. 2022 год — это СССР 1935 года. Только что убили Кирова. Думаю, отравление Навального созвучно событию 1934 года, давшему старт сталинскому Большому террору. 1937-й еще впереди. Особенно если после поражения в войне в Украине начнется поиск «козлов отпущения». Доживут ли они до оттепели 1956 года? Шансы невелики. Страх перед репрессиями — один из главных мотивов, который заставил примерно четверть международного преподавательского состава, работавшего в SAS, покинуть университет.
Удалось ли мне что-то изменить за все это время в России? Задаваясь этим вопросом, я обращаюсь к авторам, с которыми познакомил своих студентов. Авторам, работы которых они, возможно, никогда бы не прочитали в другом месте. Да, это мало что значит в глобальной перспективе, но это определенно имеет значение для жизней этих молодых людей. Некоторым из них теперь предстоит жить в условиях полноценного тоталитарного режима. Я показал им разные пути, по которым можно прийти в мир альтернативной информации — с его искусством, библиотеками и медиа. Свободный обмен идеями — одно из величайших достижений западной цивилизации. И студенты уже являются ее частью.
Я надеюсь, что однажды времена изменятся и студенты смогут формировать будущее своей страны, чтобы она двигалась в направлении, которое соответствует их мечтам и надеждам. Мечтам, которые разбиваются вдребезги с каждым днём войны.
Поколение Путина
Российская молодежь сквозь призму социологических исследований
Хотя мой случай и необычный, ведь я был иностранцем в России, в целом он иллюстрирует несколько характерных черт позднего путинизма. Режим был рад тому, что я просто уехал из страны, как и сотни других людей после февраля 2022 года. Я не подвергался активному преследованию (не говоря уже о попытках удержать меня в России) до тех пор, пока был согласен уехать и больше не возвращаться. Но никто так и не сказал мне, что же я на самом деле сделал не так. Как будто никто не верил в то, что я могу вернуться на путь истинный, если бы на это указала власть. Также символично и поведение университета. Никто не попрощался со мной официально, не поблагодарил за пять лет честной и тяжёлой работы, которую я проделал для вуза. Никто не потрудился объяснить студентам и коллегам моё внезапное исчезновение: меня просто не стало, как будто и не было вовсе. Какими бы ни были мотивы моего увольнения — бессовестными, циничными, оппортунистическими, — результат один: всеобщее безразличие.
Молчание и безразличие характерны не только для руководства университета (что неудивительно, ведь ректор ТюмГУ Романчук — открытый сторонник «СВО»), но и для многих моих коллег. Некоторые преподаватели поддерживали со мной связь в частном порядке и даже выражали своё сочувствие и поддержку, что глубоко тронуло меня. российские студенты, безусловно, кажутся гораздо более смелыми и честными, чем их преподаватели. За ними будущее, и студенты сейчас рискуют не меньше, в открытую бросая вызов режиму.Но большинство предпочли просто не замечать, что что-то произошло (или сделать вид, что не заметили). Как мне кажется, это и есть показатель того, почему путинизм так эффективен. Если чиновники на самом верху должны выглядеть ярыми сторонниками Кремля, то остальные ведут себя как печально известное большинство Никсона: на публике они точно будут молчать, даже если в душе не всегда согласны с политикой государства. Определенную роль в таком подходе играет страх, но в нём есть и изрядная доля прагматизма. Похоже, смиренный фатализм и спокойное принятие являются стандартным отношением многих россиян к войне. Даже в тех случаях, когда эти события касаются самих россиян, их близких и семьи. С другой стороны, российские студенты, безусловно, кажутся гораздо более смелыми и честными, чем их преподаватели. За ними будущее, и студенты сейчас рискуют не меньше, в открытую бросая вызов режиму.
В заключение скажу, что мои наблюдения схожи с выводами некоторых российских социологов, таких как Григорий Юдин. Сейчас число россиян, активно поддерживающих курс Кремля, примерно соответствует числу тех, кто его отвергает. Конечно, и тех, и других несравнимо меньше, чем представителей молчаливого большинства. Как выразился Владимир Зеленский после взрывов в Днепре, это большинство по каким-то причинам пытается как-то «переждать» происходящее и сделать вид, что не замечает того, что происходит вокруг. Политика их не волнует, даже когда их сыновей, братьев и отцов отправляют на фронт. Пока пропорции этих групп в российском обществе не изменятся, перспективы реальных перемен в России остаются весьма туманными.
