Неолиберальная логика на стороне русского

Много ли в России миноритарных языков?

По данным последней переписи населения 2021 года, в России живут носители более чем трёх сотен языков. Если отсечь иностранные, искусственные и исчезнувшие языки, то, по оценкам лингвистов, останется 155 естественных языков. Согласно поправкам в Конституцию, принятым в 2020 году, государствообразующим языком считается только один — русский. При этом языки в разной степени витальны: на некоторых из них говорят несколько пожилых носителей — про такие идиомыИдиом — нейтральное обозначение варианта языка безотносительно к его статусу (в том числе говоры и диалекты). говорят, что они «засыпают» или «умирают». Некоторые языки передаются из поколения в поколение, представлены в медиа, обладают статусом государственного. В 68 статье Конституции (сразу после провозглашения русского языка и русского народа государствообразующими) говорится, что Российская Федерация гарантирует всем народам право на сохранение родного языка, создание условий для его изучения и развития. Но, как и в случае других конституционных гарантий, это право доступно далеко не всем.

Публично беспокойство судьбой миноритарныхМиноритарный язык — тот язык, на котором говорит меньшая часть жителей территории. Язык, на котором говорит большинство жителей, называется мажоритарным или доминирующим. идиомов выражают языковые активисты — люди, которым важно поддерживать языковое разнообразие и развитие нерусских языков. Наиболее очевидная форма поддержки языков — преподавание — хотя и очень важная, но не единственная мера создания живой языковой среды. Лингвисты, социальные антропологи и историки нередко приходят к языковому активизму из профессиональных интересов — когда они чувствуют необходимость не только изучить, но и поддержать языковое сообщество. Некоторые носители не позиционируют себя как активистов, а просто используют язык в публичной деятельности: ведут блог, пишут песни или делают мемы на миноритарном языке. Для части активистов поддержка того или иного нерусского языка связана с гражданской позицией: они подчеркивают, что к языковому сдвигу сообщества подталкивают определенные политические условия. Не всегда выражение своей озабоченности относительно судьбы языка безопасно для людей.

Влада Баранова, социолингвистка, исследовательница калмыцкого языка и языковой политики: «Мне кажется, что довоенный языковой активизм часто был скорее культурным. Многие люди занимались языковым активизмом, не осмысляя ксенофобию, социальное неравенство в России, не обсуждая вопросы национальной автономии, например. Может быть, потому, что таковы были их интересы. Другие рефлексировали на эти темы и говорили, что в России задавлены возможности других инициатив, поэтому процветает всякая культурная жизнь, урбанизм, теория малых дел. В регионах блокируют все инициативы, которые могут быть расценены как экстремизм или сепаратистские проекты. Например, в Калмыкии почти любые инициативы сразу вызывали точечные репрессии».

Исследовательница отмечает, что зачастую в активизм приходят люди с бэкграундом в образовании, в искусстве, в науке. К примеру, режиссерка, снимавшая фильмы на русском, решает делать то же самое на родном языке. Не всегда из этого рождается гражданский активизм, но это способствует поддержанию языковой среды.

Желание остановить процесс языкового сдвига проявляется и в радикальных политических действиях. В 2019 году удмуртский языковой активист и ученый Альберт Разин совершил акт самосожжения, протестуя против вытеснения удмуртского языка. Перед этим Разин в течение часа стоял в пикете у Госсовета Удмуртской республики с плакатами: «Есть ли у меня Отечество?», «И если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть!» (это цитата аварского поэта Расула Гамзатова). С ожогами Альберта Разина увезли в республиканскую больницу, где он умер через несколько часов.

Сколько носителей нерусских языков в стране?

Казалось бы, всё просто: количество носителей языков может выявить перепись. Но этот инструмент не даёт точных ответов по ряду причин.

Карина Шейфер, сотрудница Лаборатории исследований сохранения малых языков Института языкознания РАН, старшая преподавательница Школы лингвистики ВШЭ, активистка эвенкийского и эвенских языков: «Есть признание [миноритарного языка] родным языком и владение. Это первая ловушка — в том, что все признают свой родной язык родным. Как это происходит? Приезжают переписчики и спрашивают: “Кто вы по национальности?” “Я эвенк”. “А какой у вас родной язык?” Вне зависимости от того, говорит человек на этом языке или нет, он отвечает: “Мой родной язык — это эвенкийский”».

С 2002 года в переписи, помимо вопроса о родном языке, появился пункт и о владении языками. В перепись 2020–2021 годов был также включен вопрос об использовании языка в повседневной жизни. Тем не менее, корректных ответов о языковой практике перепись не дает: многие декларируют знание и использование миноритарного языка, но в быту говорят по-русски.

Такие же аберрации исследователи обнаруживают в экспедициях. «Полных» носителей (full speakers) — людей, которые свободно говорят на языке, — может быть на порядок меньше, чем обозначающих владение языком во время переписи. В экспедициях лингвисты общаются с носителями и собирают социолингвистические анкеты со множеством вопросов об использовании языка в жизни, что даёт более точное представление о состоянии идиома:

Карина Шейфер: «Есть вопросы с формулировкой: говорили ли вы в определенном возрасте на этом языке? Нередко человек, допустим, говорил до школы, потому что жил с семьей. В интернате ему запрещали говорить [на родном]. Потом так и ушел от него язык в жизни. Есть отдельные истории, когда люди пытаются вернуть себе родной язык, но это исключительные случаи. Я отчетливо помню, как один эвенк мне говорил: “Да, я владею языком”. Тогда я просто перехожу на эвенкийский и спрашиваю, давно ли он ездил в свою родную деревню. Он меня не понимает».

Искажения переписи бывают достаточно серьезными: согласно результатам последней переписи, удэгейский язык используют 133 человека. Лингвисты же насчитывают менее десяти носителей языка.

Карина Шейфер: «Перепись населения в России — это еще одно пространство для распила, потому что для нарядов, которые летают [в удаленные районы], чтобы осуществлять перепись, собирается отдельный вертолет. На отправку одного рейса выделяются большие деньги, и ведь можно ни на что их не тратить: просто никого никуда не отправлять. Провести по бумаге, что это произошло, а данные — циферки — вам пришлют просто из администрации. Эти данные, разумеется, приходят необновленные, искаженные».

Позже эти данные используют для оценки образовательных программ и поддержки культурных инициатив. Впрочем, «культурные» гранты чаще идут на костюмированные фестивали, конкурсы национальных танцев и песен, чем на поддержку актуальной культуры и языка.

«Кто вам мешает говорить на своём?» Колониальная и неолиберальная логики на страже русского языка

Система образования, сложившаяся в последние десятилетия, и ряд реформ последних лет приводят к вытеснению нерусских языков из публичной сферы. Одной из главных вех в этом процессе языковые активисты называют поправки 2018 года, внесенные в федеральный закон «Об образовании». Поправки предполагают, что изучение языков осуществляется по выбору родителей. До этой реформы государственные языки республик входили в региональную школьную программу: например, жители Башкортостана — башкиры, татары, русские, марийцы и представители других народов — в обязательном порядке несколько лет изучали башкирский. Качество преподавания языков в ряде случаев справедливо ставилось под вопрос, учебники порой были устаревшими. Однако эта проблема касается школьного преподавания всех языков, включая русский. После принятия поправок миноритарные языки оказались в неравной конкуренции с языком «государствообразующего народа»: в закон были внесены коррективы, где к формулировке «право на изучение родного языка из числа языков народов Российской Федерации» добавлялось «в том числе русского языка».

Артём Малых, удмуртский активист: «Какой смысл под одну рамку подводить русский язык с его возможностями, институциональной поддержкой, с учебными планами и программами — вся система образования работает на него — и, например, марийский язык? Это не равноправно. Когда языки уравниваются на уровне терминологии, на уровне [количества академических] часов и даже ассоциаций, это нарочная какая-то неразличимость».

Отчасти поправки были избыточными. В том же законе и прежде было прописано: «Преподавание и изучение государственных языков республик Российской Федерации не должны осуществляться в ущерб преподаванию и изучению государственного языка Российской Федерации». Практика преподавания различалась в зависимости от политики властей каждого региона. Например, в школах Татарстана проводились уроки не только по татарскому языку, но и по татарской литературе. За год до принятия поправок, после высказывания президента в 2017 году о недопустимости принуждения к изучению языков республик, начались прокурорские проверки в школах Татарстана и Башкортостана. Петиция против поправок в законодательство об изучении родных языков набрала чуть менее 40 тысяч подписей.

Расул Абдулхаликов, аварский активист, юрист, социолог: «У республик были права в части самостоятельной языковой политики — их стали сокращать после известной кампании в Татарстане. Причем, на мой взгляд, скорее всего, сфабрикованной — когда некий родительский комитет стал бороться с тем, как преподавался татарский язык в этой республике. И федеральный центр, вместо того чтобы учесть языковое многообразие и потребности нерусских этносов в России, просто принял решение изменить языковую политику в принципе. Республики лишили субъектности в преподавании национальных языков. Был создан некий федеральный фонд поддержки языков, который, разумеется, вызвал смех во всех республиках, потому что в Москве нет специалистов для того, чтобы обеспечить экспертизу учебников и надлежащее качество литературы, связанной с преподаванием родных языков. Эту оценку может предоставить только образовательная инфраструктура этих регионов. Поэтому неудивительно, что через какое-то время этот фонд попросту прикрыли. Но это лишний раз показало, что целью было лишение республик субъектности, так как язык все-таки является важным политическим маркером».

Мы рассказываем про военное вторжение России в Украину, протесты и репрессии. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Римма Гомәрова, авторка канала «Татарский “с собой”»: «Естественно, все активисты, все неравнодушные забили тревогу. Выступали и на онлайн-площадках, и на улицах. Но закон был принят, несмотря на то что писались тысячи писем против его принятия. Происходили… можно ли назвать это репрессиями по отношению к языку? Когда проверялись учебники в школах, проводились чуть ли не обыски, преследовали, например, директора школы “Солнце” в Казани, который отказывался убирать татарский язык».

Согласно новой редакции закона, родители могут выбрать в качестве родного нерусский язык и ребёнок будет изучать его, если администрация школы получит достаточно заявлений, найдёт преподавателя, выделит кабинет и учебники. На практике эти изменения усложнили реализацию права на изучение родного языка людям, которые в этом заинтересованы.

Расул Абдулхаликов: «Эта модель не работает по двум причинам. Первая причина — это финансовая. Если школа не имеет ресурсов для того, чтобы нанимать и поддерживать преподавателя, то администрация не будет экономически заинтересована в преподавании. Вторая проблема обнаружилась в ходе опроса, который я проводил среди учителей родных языков, родителей и учащихся в Дагестане: родителям не сообщают о том, что они могут написать заявление о выборе родного языка. И есть вполне сложившаяся административная практика во многих регионах, не только в Дагестане, когда директора отказывают в принятии подобных заявлений либо вообще отрицают право выбора: есть прецедент, когда директор школы родным языком обозначил русский».

В итоге в школах по всей стране появился новый предмет — русский как родной. Прагматичные родители скорее выберут дополнительные уроки русского для успешной сдачи ЕГЭ, нежели два часа миноритарного языка. Даже те дети, которые говорят в семье на миноритарном языке, едва ли получат доступ к его письменной культуре, не говоря уже о её воспроизводстве. Но проблема заключается не только в личном выборе и в правовом положении миноритарных языков в школьном образовании.

В социолингвистике есть понятие языкового престижа — это оценка носителями своего языка или диалекта как ценного и важного для изучения. Носители не отказываются от собственного языка актом доброй воли: рядом с русским языком, вокруг которого десятилетиями выстраивались каналы социальной мобильности и культурная гегемония, нерусские языки оказываются в шатком положении. Сферы их использования сужаются до семьи, ресурсы на поддержку медиа и образования на языках незначительны, язык реже передают детям. Изучение миноритарного языка видится нерациональной тратой времени и усилий — неолиберальная логика оказывается на стороне русского.

Артём Малых, удмуртский активист: «В советское время было создано много образцов культуры, когда устами национальной интеллигенции говорилось примерно такое: “Есть наш родной язык, но русский нам как родной, а может даже и важнее! Ведь он дал нам доступ к великому Пушкину”. И этот статус очень сильно ослабляет значение нерусских языков в функциональном и в символическом плане. По большому счету, всё, что сейчас государство оставляет для нерусских языков, — это быть как бы языком семейной коммуникации со старшим поколением. Очень часто можно удивиться тому, как мало удмуртских выражений знают отдельные русскоязычные жители Ижевска. В среднем люди знают два слова. И одно из них будет или “здравствуйте”, или “привет”, которые они могут годами неправильно произносить и не исправить. Есть такое отношение, как будто бы это выдуманный тайный язык, которым удмурты пользуются по приколу — а вообще, можно было бы и не пользоваться».

Другая проблема носителей миноритарных языков — языковая дискриминация. Некоторые миноритарные языки и их носители, говорящие на русском с акцентом, долгое время стигматизировались как «деревенские»: в урбанизированном обществе «принято» пользоваться русским языком. Носители миноритарных языков подвергаются дискриминации, которая монолингвальнымиМонолингвальность — владение лишь одним языком. носителями русского языка редко замечается. Говорящий на французском языке вряд ли столкнется в российском мегаполисе с замечаниями, которые услышат носители чеченского или узбекского языков. Неприятие отдельных форм инаковости появились не вчера, за ними стоит большая история колониального угнетения.

Даавр Дорҗин, калмыцкий активист: «Языковая ситуация с калмыцким языком довольно паршивая по нескольким причинам. Во-первых, это последствия депортации 1943 года«Улусы» — проведенная в 1943–1944 годах операция НКВД по принудительной высылке из мест постоянного проживания этнических калмыков. Их отправляли в районы Урала, Сибири и Средней Азии. В 1991 году законом «О реабилитации репрессированных народов» признана в РСФСР актом геноцида. , когда целое поколение выросло без систематического изучения калмыцкого языка. Вторая — это довольно жесткая языковая государственная политика, в целом направленная на выведение на первый план языка государствообразующего народа. Третья причина — это стигматизация языковых региональных активистов, восприятие их как сепаратистов, экстремистов. То бишь одним из проявлений как бы политической нелояльности является использование национального языка. С этих позиций легче понять текущее положение языка: в быту он по большей части не употребляется».

Колонка о деколониальном проекте в России

Какая деколонизация нам нужна?

Колонка Ильи Будрайтскиса о том, как деколонизация становится оружием и почему заниматься ей россиян_кам придется самостоятельно

Илья Будрайтскис

(Пост)колониальные отношения метрополии и колоний явно прослеживаются и в ситуации с языками: это не взаимное обогащение и языковой/культурный обмен, а вытеснение одним языком других. Колониальные мифы о «просвещении» народов или о «подаренной» письменности поддерживают эти процессы. Попутное вытеснение письменных культур и утраченные языки остаются в серой зоне официальных исторических нарративов. При этом языковой сдвиг — трагедия не только носителей нерусских языков.

Карина Шейфер, активистка эвенкийского и эвенских языков, сотрудница Лаборатории исследований сохранения малых языков Института языкознания РАН, старшая преподавательница Школы лингвистики ВШЭ: «Небольшая часть этнических сообществ эвенков, эвенов и нанайцев — это последние языковые сообщества в России, принадлежащие к тунгусо-маньчжурской языковой семье. Языковая семья — это очень большая единица. Представьте себе, что, например, берут и исчезают индоевропейские языки — какая это потеря для человечества. Например, утрата юкагирских языков очень близка. Юкагирская языковая семья сейчас представленна двумя языками: тундренным юкагирским и лесным юкагирским — там мы тоже говорим о десятках последних носителей».

Что делают языковые активисты?

Языковые активисты предпринимают попытки повлиять на статус миноритарных языков через низовые инициативы. Меры поддержки языков зависят от интересов конкретных активистов и реализуются по-разному: от организации стендапа на родном языке до написания современного учебника. Для кого-то важно, чтобы таблички и вывески на зданиях были не только на русском, но и на языке региона. Кому-то интересно написать статью в Википедию или нарисовать комикс на миноритарном языке. Кто-то организует разговорный клуб или выпускает настольную игру для поддержки языковой практики. Это относится не только к языкам «коренных» народов России — иногда активистские инициативы встречаются и у мигрантовПодробнее о практиках поддержки миноритарных языков в России можно прочесть в исследовании Влады Барановой «‎Языковая политика без политиков: языковой активизм и миноритарные языки в России»..

Влада Баранова: «К числу наиболее успешных [стратегий] я бы отнесла языковой контент для детей: мультики, книжки, настольные игры, учебники для школы — и всё, что касается возвращения языка в семью. Например, языковые гнездаЯзыковое гнездо — пространство для дошкольников и младших школьников, где коммуникация с детьми ведется исключительно на поддерживаемом языке. Занятия в языковом гнезде не похожи на обычные уроки: дети учат язык через естественную коммуникацию. . Самый удачный пример в России — языковое гнездо в Ведлозере, где детей учат карельскому. На самом деле, много хороших и успешных работающих проектов для детей. Потому что, конечно, ответ на вопрос: “Будет ли существовать язык через пятьдесят лет?” — зависит от того, будут ли носители  к этому времени. Если вы хотите обеспечить носителей, то лучше начать с тех, кому пять лет, а не с тех, кому пятьдесят пять. При этом некоторые языковые активисты ставят другие задачи: например, обеспечить большую видимость языков».

Часть проектов вырастает из оценки состояния языка самими носителями. Когда таковых остается всего несколько человек, лингвисты и активисты стремятся хотя бы задокументировать язык. Чем больше носителей, тем более широк спектр мер, которые можно применить для поддержки языка, и тем больше людей, которые заинтересованы в этом. Не всегда проекты систематичны и масштабны, но проблема устойчивости свойственна многим видам активизма.

Римма Гомәрова, авторка канала канала «Татарский “с собой”», модераторка школы татарского SkyTat: «Есть крутой образовательный проект Ачык университет (тат. “Открытый университет”) — это онлайн-курсы по разным направлениям на татарском языке: история, дизайн, по языку, по семейному воспитанию. Создаёт [языковую] среду интернет-радио Урбан татар. Есть образовательный проект Әйдә! Online (тат. “Айда”) — уроки, аудиоматериалы, видеоматериалы для начинающих и для тех, кто уже имеет какую-то базу в изучении языка. Пока единственный в моем списке проект с государственной поддержкой — Ana Tele (тат. “Язык матери”). Многие из тех, кто изучает татарский язык, называют Ana Tele в списке самоучителей».

Уязвимое положение, в котором миноритарные языки оказались из-за образовательной реформы, отчасти повлияло на низовую активность по их поддержке. Носители острее чувствуют личную ответственность за сохранение и развитие языка.

Римма Гомәрова: «Всплеск активности [после реформы] был даже не среди активистов, а среди тех, кто до этого не интересовался [языком]. Появилось очень много курсов татарского, разговорные клубы — онлайн и офлайн. В самом Татарстане тоже, например, сразу после принятия закона было объявлено, что при мечетях будут курсы. Казанский университет ежегодно проводит набор на курс татарского языка. Много появилось настолок, кто-то блоги начал снимать, чтобы применение татарского языка стало ежедневным — для кого-то это стало способом заработка. На наши курсы приходило очень много людей, которые просто хотели поговорить на татарском».

Среди языковых активистов считается, что язык в безопасности, когда на нем говорят с детьми. Если дети не получили язык в семье, но люди из старшей возрастной группы говорят на нем хорошо, то на этом этапе можно остановить языковой сдвиг. Но в таком случае потребуются большой объем контента на языке и усилия взрослых носителей.

Рузиля Киньябулатова придумала проект Balalar (башк. «дети»), включающий в себя мультфильмы, приложение и карточки на башкирском языке, когда у неё появился ребенок. До этого интересы активистки были в большей степени связаны с музыкой: Рузиля писала песни и пела на башкирском языке. Обнаружив недостаток контента на родном языке для детей, активистка написала заявку на грант: в Башкортостане есть программа поддержки языковых проектов. На создание одного мультфильма уходило много времени, и стало очевидно, что инициатив по поддержке языковой среды должно быть гораздо больше.

Рузиля Киньябулатова, башкирская активистка: «Даже когда встречаются два ребенка, которые идеально знают башкирский язык и слышат, что их родители между собой говорят на башкирском, из-за мультфильмов и интересов они разговаривают на русском языке. Естественно, хотелось бы, чтобы в республике было больше работы над детской тематикой. Одного-двух-трех проектов недостаточно. Очень тяжело постоянно напоминать ребенку о том, что дома мы говорим на башкирском языке».

Артём Малых: «Есть такое предположение, что если ребенка не учить удмуртскому, то он не унаследует всех тех травм, которые ты приобретаешь, если социализировался через удмуртский язык. То есть если русский будет его первым языком, то он никогда не станет объектом насмешек и дискриминации. Потому что он будет так же, как русский, говорить на русском языке, у него не будет акцента — ничего, что выдавало бы в нем какую-то его отличительную черту. Потому что за эту отличительную черту приходится расплачиваться. В здоровой, более равноправной ситуации люди не будут стыдиться своей национальности, своего языка, своего происхождения».

Когда языковой сдвиг зашёл слишком далеко, лингвистам важно задокументировать язык. С одной стороны, так собираются материалы для лингвистических исследований, с другой — ресурсы для потенциального возрождения языка. Одна из форм документации — создание корпусаЛингвистический корпус — совокупность текстов, размеченных по стандарту и обеспеченных поисковой системой. Корпус может использоваться для исследовательских и образовательных целей: анализ лексики и морфологии, создание пособий для изучения языка и др.  — требует значительных вложений труда. Каждое выражение, встречающееся во множестве записанных текстов, сопровождается транскрипцией, морфологическим анализом и иногда переводом. На работу над корпусом уходят годы. В будущем корпус может помочь возродить язык, хотя ревитализированныйТо есть возрождённый язык. Наиболее успешный пример ревитализации — иврит. вариант будет отличаться от прежнего. Усилий на это требуется гораздо больше, чем на поддержку языка в уязвимом состоянии. Поэтому важным оказывается статусное языковое планирование. Действия активистов зачастую направляются на то, чтобы сделать изучение языка интересным и ценным для сообщества.

Рузиля Киньябулатова: «Вот я как музыкант, естественно, хочу и сама же от себя требую, чтобы было больше хорошего музыкального контента. Казалось бы, вот вроде бы и наши мультики тоже есть, но их же мало! Надо же больше, надо, чтобы и другие делали анимацию. Хотелось бы передач классных на ютубе. Вот бы сняли сериал на башкирском языке, где сильная, крутая женщина что-то делает, на современные темы. Я бы просто смотрела не отрываясь!»

Некоторые инициативы работают в том числе и на развенчание стереотипов о миноритарных языках как архаичных — «языках бабушек и дедушек». Для активистов важна репрезентация языка в урбанизированной среде, хотя напрямую на число носителей это не влияет.

Артём Малых: «Мы выпускали стикеры, на которых было написано на удмуртском: “Говорим по-удмуртски”. И выясняли, где в Ижевске, столице Удмуртии, есть такие люди. Если мы знали, что в этом кафе или в магазине есть сотрудники, которые говорят по-удмуртски, передавали эти стикеры. Или они сами к нам обращались, когда про акцию стало известно, и, счастливые, клеили. Мы фотографировали, вели реестр с обозначением локаций: государственные учреждения типа Пенсионного фонда, филармония, где есть удмуртские артисты, радиостудия, типография. Работали с образом того, что удмуртский язык тоже может быть языком общественного пространства. И идеалом для нас было бы, чтобы человек видел этот стикер и мог спокойно обратиться на удмуртском языке».

Другие активисты разрушают имперские стереотипы о миноритарных языках как о недостаточно «современных» для коммуникации. Один из организаторов «Аварского диктанта» Расул Абдулхаликов отмечает, что событие оказалось востребованным в том числе на волне недовольства поправками в закон об образовании — на мероприятие в Махачкале пришли около четырехсот человек.

Расул Абдулхаликов: «Мы стараемся показать, что аварский язык, аварская культура — это нормальное явление, которое может быть встроено в современную жизнь, что на этих языках возможна широкая дискуссия, что можно провести, например, тот же TED-talk на аварском языке и касаться разных специфических тем. И за счет этого у нас получается достаточно пёстрая аудитория, и уровень знания языка тоже разный. Мы стараемся сформировать пространство, в котором незнание языка не становится стигмой, потому что обычно это ключевая проблема всех подобных проектов: ты не знаешь языка — всё, ты парниковый аварец. Тут не будет осуждения за незнание или плохое знание языка».

Политика вне языка

Как было сказано выше, давление в языковой сфере обостряет недовольство федеральной политикой в локальном масштабе; при этом реакция на это давление может быть использована как популистский инструмент.

Расул Абдулхаликов: «Была классная в кавычках история, как парочка членов одной всем известной партии пытались у нас отнять “Аварский диктант”. Были попытки лишить нас площадки, представляться авторами этого проекта и самостоятельно его проводить. Потому что это ресурс, для многих людей это значимо и в электоральном процессе. Но успехом это не увенчалось. В ходе этих попыток и после нас поддерживали другие члены этой же партии».

Далеко не всегда государственные и окологосударственные программы поддержки миноритарных культур по-настоящему нацелены на развитие языковой среды. Чаще деньги идут на костюмно-музейную репрезентацию культур нерусских народов, из-за которой возникают стереотипы об их «устарелости». Квази-активизм не всегда предполагает колониальную оптику: простор открывается и для других сомнительных инициатив, которые декларируют цели языковой поддержки, но ограничиваются освоением грантов.

Карина Шейфер: «Совсем недавно была новость о том, что эстонская исследовательская группа создала систему speech to text, то есть систему, которая расшифровывает звук в текст. Для этого понадобились 761 час аудиозаписи с транскрипцией и 854 миллиона слов (у нас в эвенкийском корпусе за 10 лет работы — 30 тысяч слов). Если создать speech to text систему, она может стать одной из частей создания голосового помощника. Эстонский язык считается в компьютерной лингвистикеКомпьютерные лингвисты разрабатывают программы для обработки естественного языка, инструменты распознавания речи и текста, голосовые помощники, системы перевода, текстовые редакторы, чатботы и пр. малоресурсным, то есть мало данных на этом языке — их меньше, чем на английском или на русском. Можно ли такую задачу реализовать для эвенкийского языка? Это невозможно».

Однако деньги на создание голосового помощника на эвенкийском языке были выделены. Причём создатель приложения связывался с лингвистами за несколько месяцев до выпуска — эксперты предлагали сделать менее масштабный проект, который действительно мог бы работать на поддержку языка. Но инициативу по созданию голосового помощника поддержало министерство по развитию Арктики и делам народов Республики Саха, и в феврале 2021 года приложение Ayana выпустили. Оно не работало корректно в тот момент и не работает по-прежнему, но его автор, тем не менее, планирует добавить в приложение юкагирский, чукотский и долганский языки. На запрос комментария для DOXA автор приложения не ответил.

Карина Шейфер: «Молодой человек, этнический эвенк, не говорящий по-эвенкийски, Николай Апросимов, сделал голосовой помощник на эвенкийском языке. Разумеется, это невозможно, но он взял грант, снял очень красивые ролики — тайга, пронзительные слова о родном языке, — и вы можете скачать голосовой помощник на эвенкийском языке в Google Play. Его, конечно, все носят на руках, потому что сам эвенк сделал Алису на эвенкийском языке! Причем ситуация какая? Он взял электронную версию словаря 1950-х годов и просто положил в базу этой Айаны, подкрутив голосовой помощник с русским языком. Ты говоришь по-русски: “Друг”, — а приложение тебе выводит просто рандомную статью типа “ударить”. Но, наверное, вы догадываетесь, что голосовой помощник — это не когда тебе выводят просто статью из словаря: это называется “словарный чат-бот”. Их для эвенкийского языка два: один сделал активист Рустам Юсупов, который работал над Эвенкитекой, второй сделала моя коллега-лингвист Елена Клячко».

Эту историю можно назвать частным случаем распространенной практики «грантового откупа» в регионах добычи полезных ископаемых. Коренные народы, на чьих землях природопользовательские компании разрабатывают месторождения, даже при наличии льгот могут находиться в весьма уязвимом экономическом положении. Расходование грантовых средств, которые выделяются коренным общинам компаниями по золото- и нефтедобыче, могут не отслеживаться дарителями — те просто ожидают от местных лояльности. При этом добывающая инфраструктура причиняет большой вред окружающей среде: когда золото промывают химическими соединениями, отходы сливаются в реки, а нефтедобыча сопровождается загрязнением почвы. Это наносит урон и экономике коренных народов: рыбу из рек опасно употреблять в пищу, ягель, которым питаются олени, растет на загрязненной почве.

О мобилизации в национальных республиках

«У нас в республике с каждым годом снижается число людей, говорящих на чувашском, а теперь их еще и забирают на смерть»

Как коренные народы переживают мобилизацию

А.С.

Карина Шейфер: «Это очень тяжелый труд — обучать языку. И все живут уже в других реалиях. Очень многие [носители миноритарных языков] уехали в Москву, Питер или региональные центры, где они не видят никакого позитивного подкрепления, никаких бонусов от того, что они будут знать язык. А в поселениях у людей бедственное положение именно материальное, когда нужно не только находить средства к существованию — они даже не могут себя обеспечить растопкой, потому что у нас есть, например, закон, запрещающий вырубку под собственные нужды. В отдельных регионах есть ограничения даже на сбор валежника. Для того чтобы просто жить, люди балансируют на очень сложных весах. Есть льготы и квоты для охоты, но они не всегда удовлетворяют потребности. И поэтому здесь уже начинают говорить о коренных как о браконьерах, когда в действительности это были просто попытки обеспечить себя пропитанием. В общем, мы с вами говорим о языковом активизме, но одновременно — и об экологии, и о браконьерстве, и об экономических проблемах».

Как сохранять нерусские языки в русском мире?

Разумеется, трудно перейти к активной поддержке языка, едва обеспечивая свое существование. Но для кого-то возрождение семейного языка — часть процесса деколонизации. Появляются новые носители (new speakers) миноритарных языков — люди, выучившие их сознательно, а не получившие из семьи. Среди них встречаются люди без «родственной» связи с культурой, которым язык показался близким по мироощущению или эстетически. И хотя благодаря интернету новые и эритажныеЭритажный язык — «унаследованный», семейный язык. носители, живущие далеко друг от друга, могут объединить усилия по поддержке языка, на практике эта задача оказывается весьма непростой.

Влада Баранова: «Социологи говорят про два вида цифрового неравенства. Первое — техническое: есть ли доступ к интернету? А второе — это привычки использовать интернет не только для получения развлекательного контента, то есть смотреть мемы, фильмы, общаться со знакомыми, но и умение использовать цифровую среду для получения новых навыков, знаний, консолидации единомышленников. Первый вид неравенства — технологический — конечно, различается в регионах России, но в целом доступ к интернету, по крайней мере, к мобильному, есть в большинстве регионов. Но мне кажется, что идея, что можно делать и распространять [контент], встречаться с другими людьми, которым это интересно, сама по себе неочевидна — тут уже начинается цифровое неравенство второго уровня. Пока не появляется человек, который говорит:”Как здорово, давайте мы сейчас про всё будем снимать ролики на [родном] языке!” — никому просто не приходит в голову, что так тоже можно». Даже при отсутствии институциональной и финансовой поддержки активисты делают важные шаги в сторону демократизации и изменения языковой политики. Благодаря их проектам развеиваются стереотипы о миноритарных языках, меняются представления об их важности и ценности. Активисты делятся своим опытом друг с другом, такие платформы, как Страна языков или За языки РФ, собирают знания и практики по поддержке нерусских языков.

Языковой активизм — достаточно открытая практика, поэтому в среде активистов встречаются люди с разными политическими позициями. Проблемы миноритарных языков стали заметнее на фоне агрессивной империалистической политики, что отразилось и на том, кто и как высказывается в поддержку языков:

Влада Баранова: «С одной стороны, некоторые люди как раз говорят о том, что языковой активизм не может быть вне гражданского активизма: невозможно способствовать расширению сферы [использования] языка в условиях социальной несправедливости, неравенства, подавленного политического активизма, дискриминации. И самое главное, что можно сделать для сохранения языков, — это переформатировать, перестроить политическую систему сейчас. Очень сильно изменить общество, отношение людей, в том числе — работать с ксенофобией. Есть другие люди, которые считают, что, несмотря на войну, хорошо бы сделать учебник на языке N, потому что учебники все равно нужны».

После начала войны громче зазвучали высказывания не только об этнической и расовой дискриминации в России, но и о неравенстве в языковых правах. При этом далеко не у всех активистов в регионах есть доступ к правовой поддержке, поэтому люди не всегда готовы идти на риск открытой политизации своей деятельности: в локальном масштабе может быть важнее продолжать свой труд по поддержке нерусских языков. Но сама репрессивная направленность языковой политики ставит под сомнение её легитимность.

Расул Абдулхаликов: «Люди видят альтернативные политические модели, что можно сочетать билингвальность, миноритарную идентичность, гражданство и культурную связь со страной в целом. Эта позиция не про отрыв от России, от российского культурного и языкового поля. Это история про то, что люди идентифицируют себя не только как россияне или россияне равно русские, а имеют еще иные, локальные и прочие идентичности, и они будут за это бороться, особенно в ситуации, когда на них давят сверху».

Билингвальность — это норма для большей части жителей планеты, и использование родных языков не мешает изучению доминирующих. Репрезентация многоязычия даже в локальном масштабе ставит под вопрос идеологию нормативности использования одного языка.

Артём Малых: «Важно развивать такой дискурс о языке как о достоянии жителей территории. Например, судьба чувашского языка должна беспокоить не только этнических чувашей, а всех, кто живет в Чувашии и связывает себя с этой республикой, ее историей, территорией, местностью, людьми. Потому что один народ сепаратно не может решить проблемы языка. Но мне кажется, что текущий дискурс и российская идеология целиком идут против этого. Потому что у нас есть только русский язык и русский мир — никакой альтернативы этому нет. Конечно, нужно развивать медиа на языках народов России. Давать доступ на федеральные площадки, федеральные СМИ — любые, не только государственные. Если бы “Дождь” сделал передачу на языке какого-либо из народов России или хотя бы, например, одну программу, где спикеры бы обсуждали проблемы режима, федерализма, межбюджетных отношений на татарском языке — это было бы очень круто».

Низовой активизм не всегда требует больших ресурсов: кто-то ведет просветительскую работу в своём сообществе, кто-то организует разговорный клуб, кому-то важно транслировать ценности языкового разнообразия в соцсетях — ценными оказываются и небольшие усилия.

Айша, новая носительница инуитских языков: «Как преподавательница, в первую очередь я популяризирую языки самым очевидным для меня способом — в разговорах со своими учениками, со своими коллегами, в локальных сообществах. Это действительно легче всего. Рассказываю своим ученикам о языках, провожу параллели, рассказываю историческую выжимку. Второй способ — социальные сети, где я также рассказываю о коренных жителях, о языках, об их состоянии сейчас, об их историческом пути. Находятся люди, которые это читают, которые не знали раньше, что есть такие народы. И каждый раз, когда мне приходит комментарий от человека, который говорит: “Вау, я почерпнул что-то новое”, — я считаю, что это уже хорошо и это уже небольшая польза».

Изучение языков и культур, отличных от доминирующей, — это небольшая прививка от имперского мышления, которое держится на невежестве и высокомерии. Но следует признать: активистские проекты не заменят системной и институциональной поддержки языков. В более демократичной среде низовые инициативы дополняют образовательные и культурные институты, а активисты вовлекаются в масштабное языковое планирование. И хотя политический вектор сейчас далек от интересов нерусского мира, хочется верить, что в будущем многоязычие окажется видимым и важным не только для исследователей, активистов и носителей миноритарных языков.