«Я его знаю, он не такой»

Недавно у меня была ссора с мамой из-за того, что я рассказываю в интернете слишком личные вещи: например, о проблемах ментального здоровья. Она считает, что это «грязное белье», которое нельзя выносить на публику. Такой же разговор состоялся между нами, когда я обвинила своего бывшего партнера в систематическом эмоциональном, физическом и психологическом насилии по отношению ко мне и другим девушкам. Тогда мама приводила множество аргументов, почему публикация этого поста была плохой идеей. Например, потому что она разрушит жизни других людей. Моя мама не единственный человек, кто не поддерживает культуру отмены и считает, что личные проблемы не должны обсуждаться публично.

Теперь я хочу разобрать свой кейс «отмены», чтобы понять, помогла ли в этой истории публичность, как она повлияла на участни:ц конфликта и помогают ли вообще посты в интернете добиться каких-то структурных изменений.

В 2021 году я закончила отношения, продолжавшиеся 4,5 года. Мой партнер был преподавателем современного искусства и работал в известных культурных институциях, занимался инклюзией, был вхож в «тусовку» и позиционировал себя как профеминист.

Когда мы начали встречаться, он еще был женат (это плохо, я знаю). Но он убедил меня, что его жена — «злобная неуравновешенная истеричка», которая манипулирует суицидом, их брак — давно формальность, а он — просто хороший человек, который не может расстаться, потому что боится, что она покончит с собой. Забегая вперед скажу, что в дальнейшем эта схема использовалась с другими девушками, только вместо жены манипуляторкой-самоубийцей стала я.

Когда жена его бросила, у нас начались серьезные отношения, почти гражданский брак: мы жили вместе, я проводила время с его родителями, у нас были общие друзья, совместный отдых и траты. Мы даже успели отходить несколько месяцев семейной терапии. Но в отношениях все время было насилие, в основном, психологическое, а его не всегда можно (быстро) распознать.

Как распознать насилие в квир-отношениях (и не только)

«Она засовывала в меня пальцы всякий раз, когда ей хотелось»

Квир-женщины тоже сталкиваются с партнерским насилием. Как его распознать — в гайде DOXA и «Справимся вместе»

Нина Незванова

Когда мы с Ладомиром расстались, у меня начался процесс осознания: я находилась в жестоких отношениях с насилием. Они стали для меня болезненным опытом. У меня до сих пор проблемы с самооценкой и восприятием тела, страх быть покинутой, флешбэки и дереализация. Позже я узнала, что это симптомы ПТСР. В памяти до сих пор всплывают ситуации, которые психика ранее заботливо спрятала.

Чтобы отрефлексировать пережитое, я начала рассказывать о конкретных случаях в инстаграме: изменах, газлайтинге, толчках, унижениях и манипуляциях — и своих ощущениях от них. Я делала эти сторис, чтобы справиться с обидой на себя и понять, как я, умная феминистка с доступом в интернет, позволяла так с собой обращаться, да еще и так долго? Мне не нужен был срыв покровов, а только поддержка со стороны.

Спустя какое-то количество сторис знакомые стали понимать, о ком речь, и обсуждать со своими знакомыми — так история распространилась, и другие девушки, с которыми он параллельно вел романтические и сексуальные отношения, начали писать в личные сообщения свои истории.

Среди них были студентки его секции изучения современного искусства

Многие были на пять–семь лет младше него, росли в дисфункциональных семьях, пережили опыт насилия или наркозависимости, имели ментальные расстройства и более бедный социальный, да и финансовый капитал. В общем, как и я, когда мы с Ладомиром познакомились.

Так я узнала, что в наших отношениях практически с самого начала был обман и измены. Это выбило у меня почву из-под ног, ведь получалось, что все, что я думала о наших отношениях, было ложью. В течение всех 4,5 лет кроме меня с насилием с его стороны сталкивались еще несколько женщин и девушек, а до меня — бывшая жена и партнерка. Меня напугало количество таких историй и их системность: со всеми буквально использовались одни и те же приемы и фразы. Наши истории могли бы лечь в основу поп-культурного сериала о насилии на Netflix и были похожи на подкаст «Ученицы» Насти Красильниковой.

Мне кажется, именно в это время стали проявляться последствия пережитого в отношениях: некоторые вещи, события и иногда даже я сама казались нереальными, словно я не живу свою жизнь, а наблюдаю за ней со стороны. Я стала плохо понимать собственные ощущения в теле: например, чувства голода почти не было и я вспоминала о еде вместе с головокружением. Восприятие времени тоже исказилось. Я могла часами смотреть в одну точку, думая, что прошло пять минут, и наоборот. Так бывает с людьми, которые переживали сильный и/или долгий стресс, например, из-за участия в боевых действиях. В общем, мне нужно было время, чтобы снова себя собрать.

Больше про симптомы ПТСР и что это такое — в видео

Как ПТСР влияет на жизнь и почему военные скрывают свой диагноз

Видео-отдел DOXA

Кроме того, я просто боялась. Мной он манипулировал, угрожая суицидом в моменты, когда я «делала что-то не так». Я думала, что после опубличивания истории наших отношений увижу пост со словами: «В моей смерти прошу винить Сашу М.». А когда началась полномасштабная война и я стала заниматься антивоенным активизмом и фандрайзингом для украинских организаций, я боялась, что он может использовать это против меня и моих близких. У меня ушел еще год и множество обстоятельств на то, чтобы сделать пост публичным.

Незадолго до своей свадьбы я написала еще один пост без имен, где рассказала хронологию отношений с бывшим партнером, в том числе про его связи со студентками культурных институций. Тогда мне казалось, что это поможет освободиться и закрыть «гештальт», поскольку негативный опыт продолжал влиять на мою жизнь и взаимодействия с женихом. Оказалось, что выйти из абьюзивных отношений — это только часть дела, не менее сложно научиться снова доверять, чувствовать себя в безопасности и не закрываться. Этот безымянный, но наполненный деталями пост завирусился, и тогда мой бывший партнер высказал свою версию:

«В связи с последними публикациями, я хочу заявить и признать следующее: в моем опыте прошлых отношений с Сашей Манакиной и моем браке были измены, давление и психологическое насилие, факт которых я признаю и несу за это ответственность. Я сожалею об этих действиях.

У меня никогда не было сексуальных связей с несовершеннолетними. Также у меня никогда не было сексуальных связей со студентками культурных организаций, в которых я работал, на тот момент, когда эти люди являлись студентками и чьим преподавателем/куратором я был. Все контакты в моей жизни происходили по обоюдному согласию».

Думаю, тогда я впервые по-настоящему разозлилась. Эти два абзаца выглядели как корпоративное заявление, словно компанию обвинили в неэтичном поведении. «Да, кое-что признаем, кое в чем раскаиваемся, но…». Раньше я изучала кризисную коммуникацию и иногда помогала проектам восстанавливать репутацию. Так что казалось, что пост бывшего написан как по методичке, за исключением важного: в нем не было никаких шагов по исправлению ситуации и недопущению подобного в будущем.

К моей злости добавилось еще одно чувство. Мне стало обидно, ведь ни о каком признании в содеянном, сожалении и уж тем более ответственности не было и речи. Казалось, что даже после публичного рассказа о насилии в отношениях только пострадавшие живут с их последствиями, а бывший партнер отделался антикризисной отпиской.

Более того, истории, которые присылали мне другие девушки (его подруги, колле:жанки, бывшие студентки секции), и мой опыт говорили об обратном. Я знаю как минимум о двух случаях сексуальных отношений со студентками, которые начались во время наших отношений. Контакты «по обоюдному согласию» тоже были не всегда: я часто сталкивалась с давлением и склонением к сексуальным действиям.

Единственный способ справиться со своими чувствами и добиться справедливости, который виделся мне логичным, — это опубликовать историю с именами. Чтобы ответственность, о которой говорилось в заявлении Ладомира, наконец наступила. Решимости добавило то, что этот человек продолжал работать в московской мекке современного искусства «ГЭС-2» с молодыми девушками и мог оказывать на них влияние. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей узнали об этой ситуации перед тем, как вступать с ним в рабочие или романтические отношения.

Собрав свидетельства еще нескольких пострадавших, в 2023 году я написала пост без самоцензуры. И стала инициаторкой «публичной отмены» бывшего парня.

После этого поста одна из девушек поделилась, что была изнасилована Ладомиром. К сожалению, зная о множестве случаев насилия с его стороны, у меня нет ни малейших сомнений в правдивости этой ужасной истории.

К тому моменту в интернете было уже огромное количество громких историй об абьюзе, насилии и груминге. Попытки привлечь кого-то к ответственности с помощью постов в соцсетях поддерживались несколько дней, а после тонули в новом контенте. Некоторые случаи заканчивались серьезными репутационными и финансовыми потерями, но это скорее исключения. Так что я не питала иллюзий относительно успешности своего предприятия.

Когда о наших историях написали несколько медиа, внимания стало больше. Так что к словам поддержки добавились и «Я его знаю, он не такой», и «Сама дура виновата». Было ли это обидно? Да. Мне казалось, что меня продолжали убеждать в том, что я все придумала. Теперь я понимаю, что некоторые такие комментарии пишут люди, не желающие принять, что близкий / знакомый / уважаемый тобой человек может так поступать. Да, актору насилия тоже нужна поддержка, но не за счет унижения пострадавших.

На то, как воспринимаются подобные истории, может влиять множество факторов: например, личный опыт, принадлежность к какой-либо социальной группе, собственные и общественные представления о морали, а еще личные отношения с пострадавшей или обвиняемой стороной.

Так, опрос 2020 года Pew Research Center показал, что на отношение американ:ок к «отмене» влияют политические взгляды опрашиваемых. Консервативные республикан:ки считают, что отмена — опасный инструмент цензуры, который наказывает невиновных. Представитель:ницы либеральных и демократических взглядов придерживаются мнения, что механизм «отмены» способствует восстановлению социальной справедливости, когда власть в обществе распределена неравномерно.

В моем случае главный поток поддержки исходил от других женщин и небинарных людей. Может быть, из-за того, что люди из уязвимых групп сами часто сталкиваются с подобным, может быть, потому, что мужчинам было страшно узнавать в агрессоре себя, может быть, они просто не знали, как поддержать. Но тогда мне хотелось, чтобы наши общие знакомые фигурально потрясли обидчика за плечи и сказали: «Чел, что ты вообще делаешь? Это насилие! Так нельзя!». Сейчас я думаю, что это не тот эффект, на который можно было рассчитывать.

Во время подобных публичных разборок в интернете часто радикализируются обе позиции — и тех, кто встает на твою защиту, и тех, кто выступает против

В какой-то момент мне в телеграм стали приходить сообщения от неизвестного пользователя с фразами вроде: «То, что ты сделала, не пройдет бесследно». Не могу сказать, что воспринимала это как настоящие угрозы, но дружелюбными эти письма тоже не назовешь. Видимо, кто-то очень переживали, как публичное освещение отразится на судьбе моего бывшего партнера, и таким образом пытались его уберечь. Знакомые и даже моя мама говорили мне, что я должна остановить «травлю», ведь его карьера разрушается. На короткий промежуток времени его отстраняли от работы в «ГЭС-2», но в итоге вернули на позицию куратора после «внутреннего расследования», в процессе которого почему-то решили не связываться с пострадавшими, а только с его колле:жанками.

Я уверена, написать пост было правильно: теперь, если вбить в гугл «Ладомир Зелинский», всплывают не только ссылки на культурные институции и лекции об искусстве, но и наши слова. А дальше пусть каждая и каждый решает сам:а. Для меня польза «культуры отмены» только в том, что люди узнают информацию, которую никто не добавит в свое резюме и не расскажет перед началом отношений.

Но глобально, кажется, ничего не изменилось: он продолжает работать с молодыми людьми даже после того, как одна из пострадавших рассказала об изнасиловании. А еще я уверена, что Ладомир не понимает, какую травму он нанес мне и другим девушкам. По словам моей психиатрки, для восстановления нормального состояния мне потребуется многолетнее медикаментозное лечение. С момента выхода из отношений я снова пью антидепрессанты и буду продолжать еще несколько лет. А еще мне нужна терапия от ПТСР. При этом у Ладомира новые отношения, в которых он, вероятно, ведет себя таким же образом, как и в предыдущие разы, работа в ГЭС и растущий социальный капитал.

Моя история, как и многие другие, подсвечивает слепые места в реакции общества на насилие. Так что остается еще много нерешенных вопросов.

• Как и кто может помочь пострадавшим?
• Что нужно сделать агрессору, чтобы «искупить» свою вину?
• Как понять, что человек изменился, и какие должны быть инструменты для реинтеграции, если его подвергли социальной изоляции?
• И если только публичное освещение не работает, то нужно разрабатывать другие механизмы?