«В российских ЛГБТ-сообществах я не чувствую себя в безопасности»

Анна-Мария, соосновательница проекта «Квiр Свiт»

«С детства я знаю, что в день рождения Гитлера нельзя выходить на улицу».

В инстаграме организации «Квiр Свiт», которую я соосновала, есть пост с объяснением того, почему мы помогаем небелым людям [из Украины, Беларуси и России, а также с территорий, затронутых другими войнами, эвакуироваться в случае опасности]. Поста о том, почему мы помогаем квир-людям, нет: такого вопроса не возникает. Мы редко сталкиваемся с гомофобией со стороны небелых людей, гораздо чаще — с шовинизмом со стороны квир-людей. Например, когда мы помогали выехать гетеросексуальным мужчинам с гражданством Нигерии, им предложила временное жилье квир-пара и они спокойно согласились, хотя в западной повестке африканок часто принято изображать как ультрагомофобок. Обратный пример: одни из наших [белых] бенефициаров отказывались ехать во Францию, «потому что там много негров и арабов». Я читала их сообщение и думала [в ярости]: «Очень сочувствую, и спасибо, что пишете об этом мне».

Мой папа — эфиоп. Я росла в Москве в полной семье, и это моя привилегия, как и то, что я до сих пор знаю, что моя семья всегда меня поддержит, несмотря на все разногласия. В Эфиопии семейные связи очень ценятся, хотя, безусловно, наша семья крепкая и благодаря моей маме.

Когда я была совсем маленькая, то нравилась себе и гордилась [происхождением]. Такая веселая кудряшка, которая бегала и радовалась жизни. Мои столкновения с реальностью начались позже. Правда, во взрослом возрасте я узнала, что мамины подруги и до моего рождения говорили ей: не показывай нам своего ребенка, у него, наверное, синдром Дауна будет[, потому что он рожден от африканца]. Насколько я знаю, до сих пор есть люди, которые думают, что моя мама — шлюха, потому что, на их взгляд, это единственная причина, по которой можно быть в отношениях с человеком африканского происхождения. Одновременно с этим все знакомые хотели быть на месте моей мамы, потому что у них с папой была хорошая семья, он ей дарил подарочки, они до сих пор вместе — уже больше тридцати лет.

В школе я возненавидела свою внешность и особенно волосы. Одноклассницы ржали: типа, ты их вообще расчесываешь? Даже если я только что простояла в туалете с расческой всю перемену. Я постоянно со всеми ссорилась: родители еще до школы объяснили мне, что «негр» нелитературное слово, я это объясняла одноклассникам, дралась. Когда одноклассники узнавали, что я езжу в Эфиопию и потом переписываюсь с друзьями оттуда, то удивлялись, что в Эфиопии есть интернет.

Много было экзотизации внешности: хочу передать привет Диме Билану с песней «Мулатка-шоколадка», Пьеру Нарциссу и так далее. В соседнем доме, прямо напротив меня, жила белая девочка, дочь богатых родителей, которые не занимались ей, просто кидали ей деньги и все разрешали. Я мечтала однажды проснуться и стать во всем как она.

До сих пор, бывает, я получаю комментарии, что «красива для мулатки». Но на улицах меня редко трогали: наверное, потому что я «женщина» (на самом деле я небинарный человек). Один раз в метро дали в глаз, иногда кричали вслед: «Ку-клукс-клан». Но с детства мы [с младшей сестрой] знали, что в день рождения Гитлера нельзя никуда ходить. Помню, когда папа собрался выйти в магазин, я лежала под дверью и плакала, умоляла его не идти. Из самых страшных историй — как моего дядю выследила группа людей в метро, на улице его пырнули ножом несколько раз, а потом какая-то девушка чуть ли не прыгала у него на голове. Он выжил, но уже через много лет я увидела, что его спина вся в шрамах.

Хотя квир-людей в моем близком окружении в детстве не было, кроме одного маминого приятеля — гея, мы всей семьей смотрели фильмы с квир-персонажами типа «Билли Эллиота». Когда в подростковом возрасте папа спрашивал у меня, в кого я влюблена, я говорила, что ни в кого, а он сказал: «Я знаю, кого на самом деле ты любишь» — и назвал имя моей лучшей подруги. Мы с ней действительно в некотором смысле мутили.

Пока я жила в России, я не была особо вовлечена в ЛГБТ-активизм, но в сообщества — да. Один раз в 2014 году я делала квир-хэллоуин, была куча народу, в основном белые геи. Конечно, большинство российских ЛГБТ-сообществ — это славянские сообщества, и ты не чувствуешь себя там в безопасности, а постоянно проводишь антирасистский тренинг. У цисгендерных геев куча шуток про «кавказских хуястых качков», а мы — это же вообще экзотика.

Когда я переехала в Лондон и мы с моей женой Сюзи первый раз пришли на встречу квир-людей — хабеша, мы просто охуели. Хабеша — это зонтичный термин, даже не совсем этничность, потому что внутри много этничностей с похожей письменностью, языком, кухней, в основном из Эфиопии и Эритреи. Сейчас мы собираемся на эфиопский новый год, на другие ритуалы: здесь спиритуальность и религиозность — менее табуированная тема, чем в западных [белых] сообществах. Мне интересно, как можно традиционные штуки адаптировать к современной жизни, а не исключать.

Многие из тех, кто в Лондоне, поддерживают связь с теми, кто остались в Эфиопии. Я знаю, например, одну лесбийскую пару: одна из девушек здесь, другая в Эфиопии.Еще мы общаемся с основателем House of Guramayle, одной из самых активных ЛГБТ-организаций в Эфиопии. Он в Лондоне, потому что [на родине] ему грозила тюрьма, но организация продолжает работать. Если мы [«Квiр Свiт»], а также и многие российские организации больше нацелены на привлечение внимания и взаимодействие с широкой публикой, то им это совершенно неинтересно, они работают только внутри комьюнити, занимаются антропологией и квир-историей.

Когда ты носитель редкого опыта, а потом находишь людей, у которых опыт схож — это так круто

Для меня особенная ценность в том, что я могу разделить опыт с Сюзи, моей женой. Ее отец из Западной Африки, из Сенегала, и у нее тоже сильная связь [с корнями]. Но отец умер, когда Сюзи было восемь. Однажды мы пошли в сенегальский ресторан тут, и Сюзи плакала: это был вкус детства. Но в чем-то наш опыт тоже различается. Например, Сюзи чаще сталкивается с расизмом, потому что многие думают, что все африканцы выглядят как западные африканцы. Наверное, из-за того что в [Северной] Америке много выходцев оттуда. [В России] мою внешность даже часто обесценивали, говорили, что я не выгляжу как африканка. Но если меня видят эфиопы, то сразу узнают. Поэтому я советую всем [англоязычную] книгу «Африка — это не страна» (Africa Is Not a Country).

В «Квiр Свiт» мы стремимся поднимать видимость небелых квир-людей и в русско- и украиноязычных сообществах, и в США и Европе. Мы сделали в Лондоне спектакль The Queer Faces of War: Stories of Ukraine, и в нем в основном участвовали люди неславянских этничностей. Еще (если вдруг кто-то супербогатый это читает) мы хотим сделать антидискриминационный курс для активистских инициатив. Бывает, что в антивоенных кругах сталкиваешься с расизмом или гомофобией, в ЛГБТ-кругах — с расизмом и так далее. Мы хотим, чтобы люди с разными идентичностями рассказали об этом друг другу. Условно, я не могу говорить за азиатов России, а азиаты России не могут говорить за африканцев, которых не так мало: новой статистики нет, но по данным 2000 года, нас было около 100 тысяч человек. Нужна работа на комьюнити: чтобы люди собирались вместе, онлайн или офлайн — неважно. И, конечно, хочется больше включенности [небелых квир-людей] в антивоенные форумы, съезды, инкубаторы. Нужно, чтобы стыдно стало нас не приглашать.

Мы рассказываем про военное вторжение России в Украину, протесты и репрессии. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Владимир Сон, инициатор проекта Invisible Rainbow

«Российское общество мне говорило: “С нами все норм, это с тобой что-то не так”».

После начала [полномасштабной] войны в Украине я создал проект Invisible Rainbow, чтобы повысить репрезентацию небелых квир-людей. Когда я жил в России, мне казалось, что со мной что-то не так. Общество навязывало мне свои «нормы», и у меня появились комплексы: недостаточно белый [славянин], волосы недостаточно короткие, лицо недостаточно красивое, недостаточно патриот (я всегда был как минимум за сменяемость власти). Даже родная мать говорила, что всё это сугубо моё восприятие мира: мол, ну да, есть плохие люди, но их мало. Но я всё время видел, что даже «хорошие» люди частенько использовали неприятные формулировки, слова, надменный тон.

Когда началась война, я увидел истории, похожие на мою: их публиковали фонды типа «Свободной Якутии», «Новой Калмыкии». Я начал писать в эти фонды без особого понимания, чего хочу и что буду делать. Просто сообщал, что планирую собирать аналогичные истории этнических квиров. Мне накидали контактов, я связался с людьми — и понеслась. Я не думал, что будет такой большой отклик. Такие же случаи, как со мной в Новосибирске, происходили с людьми в Бурятии, в Москве, по всей России.

Я захотел сохранить истории людей еще и потому, что осознал, насколько поверхностно знаю историю своего собственного народа — корейцев. Меня часто спрашивали о том, как корейцы попали в Узбекистан, а я тогда не так много мог рассказать об этом [— насильственной депортации корейцев с Дальнего Востока в Центральную Азию].

Я родился и вырос в Ташкенте. Корейцы обживали территории Дальнего Востока после переселения в Российскую империю из-за японского гнета, когда японцы уничтожали корейскую письменность, сжигали архивы, почти как Россия сейчас [по отношению и к Украине, и к коренным народам на российской территории]. Мои бабушки и дедушки [и другие потомки корейских переселен_ок] знали старокорейский, на котором в Южной Корее уже не разговаривают, он ближе к северокорейскому, но тоже другой. Мои бабушка и дедушка говорили по-русски хорошо, но с акцентом, а родители уже на чистом русском и не знали корейский. После обретения Узбекистаном независимости в Ташкенте открылись курсы, где можно было учить корейский язык и при желании репатриироваться в Южную Корею. Кстати, помимо корейской крови во мне ещё есть доля украинской. Это стало большой головной болью в общении с родными: прабабушки старались сохранить чистоту корейской крови.

В детстве мусульманское общество и моя религиозная мама (она была протестанткой, а сейчас в православии) с детства внушали мне, каким должен быть мальчик, а я уже понимал, что я квир.

Материал об ЛГБТК+ сообществе и христианстве

«Тяжело скрывать и бояться там, где не должно быть страха»

Священник-гей, религиовед и активист_ки рассказали о том, как в российских христианских общинах относятся к ЛГБТК+ сообществу и есть ли шанс на полное принятие квир-персон церковью

Лёша Александров

При этом я не ощущал угнетения по этнической принадлежности. Корейцы были первым [в СССР] народом, который в 1930-х насильно переселили. Узбеки знали, чему подверглись корейцы, и видели, как они смогли интегрироваться в узбекское общество, благоустроить свои поселкиНеобработанную землю, которая советская власть передавала принудительно переселенным граждан_кам.. 

Но в русской школе, где я учился, у меня были сложности. Моя классная руководительница не то чтобы меня унижала, но я не был ее, так сказать, фаворитом. У меня была [белая] одноклассница-отличница, и когда она полностью списывала у меня тест, то получала пятерку, а я «четыре с натяжкой». У меня [каждый раз] был диссонанс и разрыв жопы. С детства у меня осталась нелюбовь к обучению, я не пошел поступать в вуз.

Открытых квир-людей рядом со мной не было. Но я начал половую жизнь достаточно рано. В десять лет случился мой первый сексуальный опыт с парнем, а в пятнадцать я уже осознанно захотел попробовать секс с мужчиной и нашел возможности, несмотря на то что мне пытались навязать, что так неправильно. Я знакомился на сайтах типа «Мамба», Mail.ru и встречался, скрывая возраст. Это было возможно, хотя люди часто бывали зажатыми, и сейчас я понимаю, что у них было много внутренней гомофобии. Но я по-прежнему не сталкивался с этнической дискриминацией: ни на сайтах знакомств, ни, условно, снимая квартиру: их легко сдавали нашей семье, а не «только узбекам».

В семнадцать лет отчим перевез нас в Россию, в Красноярский край. Вот там я почувствовал себя человеком второго сорта

Мама заставляла меня ходить в церковь на так называемые молодежные службы. Когда один раз я там поправил парня, который все время говорил «ихний», он такой: «А тебе откуда знать? Ты откуда приехал? У меня мама так говорит, это правильно». У меня был разрыв шаблонов, и подобной мелкой фигни было много. Поэтому на протяжении первых года или двух я даже не интересовался никакой ЛГБТ-сценой.

Потом[, уже переехав в Новосибирск, ] я подумал: ладно, если у меня не получается интегрироваться в общество как человеку корейской национальности, говорящему по-русски, возможно, у меня получится интегрироваться в квир-сообщество. Но после того, что я увидел в объявлениях на сайтах знакомств… Мне было странно: ребят, вас дискриминируют в российском обществе, но вы сами дискриминируете кого-то еще. По крайней мере, в Новосибирске было негласное правило, что желательно заранее упомянуть, если ты азиат. Иначе при встрече тебя могли ну не то чтобы отпиздить, но наехать: мог бы сразу сказать, а так зачем ты тратишь мое время?

Найти общение, а не просто секс тоже было сложно. В Новосибирске можно по пальцам пересчитать гей-бары и клубы (хотя это тоже больше про секс). Даже в комьюнити-центрах люди либо были зажатыми, либо не хотели идти на контакт. Через какое-то время я и сам стал таким, просто занимался карьерой и периодически искал кого-то «на ночь».

Первые несколько лет после переезда в Россию я пытался «культурно» обучать людей, которые отправляли меня «домой». Вообще, горящий пердак и обостренное чувство справедливости у меня с детства, но я старался держаться и, как говорила мама, «не опускаться до их уровня». Привычка  отстаивать свою позицию и право быть на равных сформировалась еще в семье. Меня часто вынужденно оставляли с бабушкой, а я сын ее младшего сына и не чистокровный кореец. Поскольку корейцы пытались сохранить идентичность, предпочтение отдавалось корейским бракамБракам между корейцами и кореянками.. Из-за этого отношение родственников ко мне и моей маме всегда было надменно-снисходительным с примесью газлайтинга.

Оставаться «культурным» меня хватило года на три. Я стал гражданином Российской Федерации, я не хотел этого, но родители решили, что это перспективно. Мы [граждане России] на бумажке как бы на равных, но я все время подвергался нападкам и понимал, что за меня никто не заступится. Так что если человек, например, в магазине открывал рот и говорил «уезжать в свою Якутию», я не стеснялся говорить, что он неправ. Доказывал, что тут не исконно русская земля, а Сибирь, [так что] лучше вы уезжайте в исконно русское Московское княжество и там делайте, что хотите. Часто такого отпора не ожидали, скорее ждали, что я схаваю все, что подадут на блюде мои сограждане. В большинстве случаев делали в ответ еще пару попыток агрессии, но в итоге мы расходились. Были инциденты с полицией, но, если меня останавливали [для проверки документов], я требовал назвать причину проверки документов. Частенько приходилось указывать на закон о разжигании межнациональной розни. Ни разу меня не оставили в покое после требования назвать легитимную причину для проверки, чаще пытались запугать или додавить. Но ни разу ни один патруль не увидел моего паспорта.

Подобных историй много в аудиоматериалах, которые мне удалось собрать в рамках Invisible Rainbow. Эти интервью ждут конвертации в текст, но пока я взял паузу [в работе над проектом]: мы с мужем уже давно в эмиграции, два месяца назад я уволился с работы, решил попробовать восстановиться. Сначала мы поехали в Сербию, но там оказалось некомфортно: я понял, что в сербском обществе чувствую себя так же, как в России. Мы вернулись в Армению, где были с начала войны, но и там азиаты — диковинные, скажем так, люди. В итоге решили переехать в Таиланд. Уже в июне я вернусь к работе над проектом, потому что понимаю, насколько важно рассказывать эти истории, в первую очередь для людей, которые сталкиваются с подобными проблемами. Я не хочу, чтобы этнические квиры, которые на ежедневной основе подвергаются мультидискриминации, думали, что сходят с ума и воспринимали как данность общественный газлайтинг из разряда: «[С нами] все норм, это с тобой что-то не так».

Я считаю, что сложившиеся в Российской Федерации устои можно и нужно менять. Обществу не стоит смотреть на коллективный запад, восток, юг или север. Нужно строить новую реальность, пропуская законы и общественные нормы через себя. Критически необходимо избавиться от противоречащих конституции законов о «пропаганде», от конституции 2.0, где закреплен «государствообразующий народ», от влияния религии на государственную политику и частную жизнь рядовых граждан, но самое главное — работать с обществом. Например, мне очень хочется, чтобы антивоенные и деколониальные фонды работали со своей целевой аудиторией, с этническими группами, популяризировали для них квир-темы и принятие [квир-людей]. Чтобы нам не надо было ехать в Москву и подвергаться там двойному угнетению. Чтобы дома мы чувствовали себя полноценно принятыми.

Руслан Саволайнен, работает в «Ресурсном центре для ЛГБТ» и в «Квiр Свiт»

«Я интересен просто потому, что я Руслан».

Я думал, что я русский. Все логично: родился в Ленинграде, живу в России — значит, русский. Мои мама и бабушка петербурженки: бабушка — финка, а мама — наполовину финка, наполовину украинка. Семья папы бежала из Палестины в Иорданию во время войны, когда он был ребенком. Потом папа поехал в учиться в Ленинград в Первый медицинский университет, там они познакомились с мамой. Я рос в Петербурге и до десяти лет, пока родители не развелись, регулярно ездил в Иорданию. Иногда проводил там по полгода, а однажды мы бежали, потому что моя прабабушка — глава семьи, самая старшая родственница, с которой не принято было спорить, — решила, что я должен остаться с ней, учиться в Лондоне или Париже, а потом вернуться и жить в Саудовской Аравии.

Мои одноклассники знали, что между Израилем и Палестиной конфликт, и им казалось смешным называть меня евреем. Но в моей семье никогда не было мнения, что Израиль — плохая страна, наоборот, у нас были друзья-израильтяне. Поэтому я не воспринимал те насмешки как оскорбление, но они меня раздражали.

В старших классах к нам пришли активисты из [только появившегося] движения «Наши». В Петербурге был пик убийств на почве межнациональной ненависти, а они проводили «уроки дружбы», рассказывали об этническом разнообразии, приглашали помогать детям в детских домах, пенсионерам.

Я вошел в «Наши» с мыслью, что за пределами школы смогу признаваться людям [в том, что я гей]

Мы ездили на СелигерНа озере Селигер проходили лагеря-форумы молодежного движения «Наши», среди гост_ей и спикер_ок были Путин и другие высокопоставленные чиновни_цы., я ходил с длинными волосами и в розовых маечках с Hello Kitty. Поначалу меня даже идентифицировали как девушку. Ребята, которые приезжали из других городов, иногда проявляли признаки агрессии, но все питерское отделение вставало на мою защиту. Если приходили в наш палаточный городок и спрашивали, «где этот пидорас», то мои [питерские] ребята выходили вперед: «Наших ребят не трогайте, геи или кто угодно». Когда я во второй раз приехал на Селигер, прямо со сцены прозвучал вопрос к [основателю лагеря Василию] Якеменко: «А как вы относитесь к тому, что здесь открытый гей?» Он ответил, как тогда было принято: «Мы в целом не против, но надо поднимать демографию».

Года через четыре «Наши» уже стали поездами свозить людей в Москву [для провокаций на оппозиционных акциях]. Тогда же вышел журнал «Афиша» — [номер об ЛГБТК-людях], где я рассказывал свою историю, в том числе и про «Наших». Я тогда огреб, люди писали: «У нас [на Селигере] никогда не было пидорасов с таким именем».

[Дело в том, что] до двадцати трех лет я носил мамину фамилию от первого брака — Петухов. Саволайнен — фамилия моей финской бабушки, но я узнал об этом случайно. Я учился на психолога, на старших курсах у нас была генетика. Преподавательница пообещала поставить автоматы всем, кто составит и правильно оформит свое генеалогическое древо. У нас дома есть старый советский кожаный чемодан, где хранятся все документы. Мама говорит: «Ну залезь, поройся». Я лезу и нахожу бабушкин советский паспорт: фамилия — Саволайнен, национальность — финка. То есть я всю жизнь хожу с фамилией Петухов, естественно, над ней все издеваются, а у меня есть возможность носить такую красивую фамилию. Я побежал в ЗАГС, поменял документы на бабушкину девичью, а мои братья взяли бабушкину фамилию по мужу, украинскую.

Получается, меня сложно идентифицировать с представителями одной нации. Часть моей семьи — финны со старых хуторов в Ленобласти, оккупированных и заминированных во время [Второй мировой] войны. Часть семьи приехала из Палестины, часть живет сейчас в Украине. Меня зовут Руслан: дагестанцы думают, что я их, чеченцы — что я их, арабы, испанцы, израильтяне — что я их. Важная часть моей идентичности — россиянин, но я не русский. Когда я слышу от русских ребят ксенофобные высказывания, то говорю: «А вас не смущает, что я тут самый чурка, хачик и прочее?». Но мне часто говорят: «Да нет, ты же наш, ты русский». Ну нет.

В гей-культуре людей «с Кавказа» часто фетишизируют. Мне пишут [в дейтинговых приложениях] или говорят в клубах: «О, я люблю кавказцев!». Во-первых, я не кавказец. Но даже если бы я был кавказцем, я больше, чем человек с определенным цветом кожи. Кавказцев априори наделяют характеристиками: мужественные, мускулистые, грубые, агрессивные. Для белых ребят, для русских ребят я просто фетиш. Я интересен просто потому, что я Руслан. Если мне пишут: «люблю кавказцев», — я заканчиваю любую коммуникацию с человеком. Я редко вступаю в дискуссии, особенно если понимаю, что человек не воспримет [моих аргументов]. Просто говорю «до свидания».

Если честно, сейчас я ругаю себя за то, что пятнадцать лет проработал в ЛГБТ-организации «Выход», но только недавно начал заниматься проектами, связанными с этнической дискриминацией. Раньше, когда я сталкивался и с расизмом, и с гомофобией, то всегда проходил через это довольно спокойно. Даже когда ребята из соседней школы столкнули меня под машину с криками, что я «пидор» — раздробленная стопа восстанавливалась пять месяцев, но и это не было слишком травматично: у меня была супер поддерживающая семья.

Родственники по папе, которые живут в России, прекрасно понимали, [что я гей, ] и это не влияло на наши отношения. Два старших брата по маме тоже принимали меня. С одним из них мы жили вместе, у нас был компьютер один на двоих. Он приходит: «Руслан, мне надо с тобой поговорить. Я увидел у тебя в компьютере много запросов про геев». Я такой: «Ты знаешь, я учусь на психолога, мне нужно все понимать». Он говорит: «Ты мой брат, я тебя люблю, ты можешь сказать мне честно». Мама тоже отнеслась очень спокойно. Я сделал каминг-аут на свадьбе у старшего брата, в слезах говорил, что я тоже хочу семью, а она рассмеялась и почти сразу пошла в родительский клуб «Выхода», до сих пор иногда участвует в их мероприятиях, состоит в чатах.

Я заметил, как мало репрезентации квир-людей неславянских этничностей, когда стало известно, что происходит с геями в Чечне и вообще на Северном Кавказе. Российская ЛГБТ-сеть занялась эвакуацией, я сразу же пошел к ним волонтером, но в своем окружении сталкивался с мнением, что «Кавказ это не Россия, они не русские[, поэтому им не надо помогать]». Тогда я начал общаться со своими нерусскими друзьями, просто задавать им вопросы — азербайджанцам, армянам, арабам. Например, мой друг, азербайджанец, рассказал, что секса с ним все хотят, а в отношения вступать не готовы, он не может найти постоянного партнера.

У меня самого тоже есть предубеждения, которые не подтверждаются. Мне казалось, что в арабских странах квир-люди сейчас живут абсолютно закрытой жизнью. Но недавно я общался с мальчиком из Иордании — все его окружение гетеросексуальное, но знает, что он гей. [В Иордании также выходит ЛГБТК+ журнал My Kali. — хх. т.]

Сейчас я надеюсь, что большие [российские оппозиционные] организации услышат нас [квир-людей неславянских этничностей] и включат в свои повестки, но не будут общаться с привилегированной позиции экспертных экспертов, которые дают нам кусочек своего пространства.

Мы хотим отношения на равных, мы сами эксперты

При этом проблема [этнической дискриминации и шовинизма] есть не только в России. Например, финны иногда меня спрашивают [из-за финской фамилии]: «А почему вы не живете в Финляндии?». Ну потому что вы [ваша страна] не даете мне гражданство. Другой пример: мои знакомые арабы болезненно воспринимают войну в Украине, потому что у широкой общественности не было того же уровня эмпатии к тем страданиям, которые переживали и переживают они. Мы [в частности арабы] остаемся людьми второго сорта, военные конфликты в наших странах — [якобы] следствие нецивилизованности и поэтому норма.

Хотя, когда я проходил границу с Грузией, таможенники растопили мое сердце. Всех мужчин с российским паспортом отвели на допрос, узнавали об отношении к войне. Я сказал: «Ну какое у меня может быть отношение, если моя семья страдает от войны в Палестине?». Они искренне сочувствовали мне и опыту моей семьи, мне было так важно это услышать. Но в целом это какофония чувств: у меня российский паспорт, часть моей семьи в эпицентре боевых действий, другая часть бежала от войны [в Палестине]. Злость, обида, презрение, презрение к себе, страх. В последний год я не читаю новости о войне — чтобы не сходить с ума, а продолжать помогать людям.