«Каждый день я стараюсь забыть мою историю, но некоторые эпизоды помню в деталях»

Глава 1. Судан. Семья, Иисус и манго

Я родилась в 1997 году в Северном Судане, в его южной, ныне христианской части. Моя мать из племени шиллук, а отец — из нуэр. У меня было отличное детство, но счастливые моменты смешались с печальными. Как и все дети из семей среднего класса, я ходила в детский сад, но моя семья была особенной: в то время как Судан разваливался на дваРеферендум о независимости Южного Судана от Судана проходил в 2011 году. государства, мои родители разводились. Я, конечно же, тогда не понимала, что происходит вокруг.

После детского сада пошла в обычную школу, местным детям не нравилась моя феминность. Они спрашивали меня: «Ты мальчик или девочка?». Слышать это было странно, потому что дома меня принимали такой, какая я есть. В школе же считали, что фемининность не к лицу людям, родившимся мужчинами, что это противоречит природе и так далее.

Повышенное внимание ко мне в школе всегда вызывало вопросы у родителей, ведь дома я была тихим, непроблемным ребенком. Старшая сестра, наоборот, была другой: громкой, часто сплетничала и дралась. Наш дом находился далеко от школы, и как-то к нам на машине подъехали ее одноклассницы и начали орать: «Подойди сюда! Что ты вякнула, повтори?!». Они предложили нам выбор: кто из нас получит оплеуху. Сестра попросила принять удар на себя, а я ей ответила: «Почему я? Это ты проштрафилась!». Мне надавали по щекам, и мы мирно пошли домой.

Мы рассказываем про военное вторжение России в Украину, протесты и репрессии. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Когда мне было семь или восемь лет, отец вернулся в семью. Этот день помню очень хорошо: я была в гостинной комнате, он принес еду, это были желтые манго, я до сих пор их очень люблю. Те, что продают в Европе, совсем не сладкие. Отец пытался говорить с мамой, но она просто игнорировала его. В один момент он указал на меня и спросил: «Чей это ребенок?» — она сказала, что «соседский». Наступил вечер, я все еще была дома, и отец возмутился: «Почему за ней не пришли ее родители?». Только тогда мать объяснила, что это его ребенок. Он бросил ее на раннем сроке беременности, а о положении знала только она.

По многим причинам я не была близка с отцом. В раннем возрасте о нашей семье заботился дядя Ясир, он платил за школу всех детей мамы. Она же работала поваром в католической школе, где я училась. Мама просыпалась в четыре утра почти каждый день, чтобы к восьми дети могли позавтракать. Поэтому я почти все время проводила наедине с собой. Не виню ее за отсутствие в моей жизни: она даже не окончила школу, страна была в кризисе, нормальную работу не найти. Зато когда отец вернулся, все изменилось.

Я помню, как он купил мне и братьям велосипеды, пытался быть родителем для нас. Из-за того, что его не было несколько лет в семье, соседи думали, что мать рожает детей от проходимцев. У меня шесть старших братьев и девять сестер, трое из пятнадцати умерли. Моя мать вышла замуж в четырнадцать лет, отцу на тот момент был двадцать один год. Не понимаю, как мамин дедушка, будучи образованным человеком, наполовину греком, согласился на этот брак с разницей в возрасте. Может быть, из-за позиции отца в правительстве: у него уже тогда был высокий пост в государстве.

У отца было много денег, а мне было все равно. Меня сильнее волновала беспричинная ненависть окружающих, от которой мать пыталась меня уберечь. Наверно, она тоже прошла через депрессию, потому что очень тяжело защищать ребенка, которому желают смерти. Из-за давления социума она давила на меня и иногда срывалась.

«Убей меня, если хочешь, — мне все равно»

Интервью с Ш. — геем, спасшимся из Афганистана

Дмитрий Елагин

На карманные деньги я покупала себе кукол. Каждый день мать давала около пятидесяти центов, я копила эти деньги и покупала себе «Барби». Как же я любила запах свежего пластика — символ новой вещи. Я приносила куклу домой, а мать выкидывала ее или отдавала сестрам. Это было ужасно. Если бы я сама была матерью, то никогда бы не поступила так со своим ребенком, но мои родители сделали свой выбор. Однажды я поняла, что делать: расковыряла дырку в заборе и прятала туда мои «сокровища». Самые счастливые моменты моего детства связаны именно с теми минутами и часами, когда я в тайне ото всех играла с «Барби».

Я всегда была верующей, поэтому меня особенно задевали комментарии о том, что мое поведение грешно. Мне очень нравились молитвы, католические песни, у меня сильная связь с Иисусом Христом. Я посещала католическую школу до восьми лет, после нее иногда заходила в храм, я любила запахи благовоний. Отца беспокоили мои проблемы с одноклассниками, поэтому он перевел нас с сестрами и братьями в арабско-мусульманскую школу, где мы оказались единственными суданцами. Но даже тогда я не потеряла связь с христианской религией.

Как самая младшая я часто оставалась с мамой и слышала все разговоры. Хорошо помню тетю Суад — она периодически приходила в гости и жаловалась на жизнь. Дядя пил, иногда бил Суад. Она была одной из красивейших «черных» женщин, что я встречала. В один день мы провожали ее до дома, который находился от нашего через большое поле. Где-то посередине пути с небес ударил божественный свет. Он был настолько силен, что прибил нас к земле. В нашем городе в то время не было электричества, поэтому я играла с огнем от керосиновых ламп и хорошо натренировала зрение. Я смогла оторвать глаза от земли, посмотрела на небеса и увидела, как из врат выходят человекоподобные существа со множеством крыльев. Только потом я нашла в библиотеке отца иллюстрированную Библию и поняла, что видела ангелов. Позже я начала рефлексировать по поводу моей веры и часто спрашивала себя: «Если Бог так ненавидит квир-людей, почему он доказал мне свое существование?». Не все пророки и святые переживали то, что случилось со мной.

В 2008 году отец достиг чиновнической вершины страны, он получал очень много денег, потому перевез часть семьи в Уганду. Я с братьями и сестрами поступила в англоязычную школу с 13-классовой программой, потому что отец не считал арабский язык перспективным. Решение разделить семью разрушило ее, все чувствовали себя очень одинокими.

В Африке не принято дружить с отцами, их можно только уважать. Я любила его, но между нами не было особой связи, как с матерью. Однажды я остановилась у него в отеле в Южном Судане, где он жил с другими чиновниками ради безопасности: в стране тогда было крайне неспокойно. Деньги для него не имели ценности: он ежемесячно платил 1330 долларов за мое обучение в школе, для него это ничего не стоило. Мы пошли вместе в кино, у него был с собой кейс, подобный тем, что можно увидеть в фильмах про ограбление казино. В таких продают наркотики, его же был полон денег. Он открыл его, внутри были пачки по десять тысяч долларов, а всего он носил с собой около 2–3 миллионов. Таков мой отец. Когда мне было около пятнадцати лет, он купил матери машину, и я захотела на ней прокатиться. Я втихаря забрала ключи, заехала за братьями и сестрами в школу и повезла их домой. Был уже вечер, поэтому я не заметила ворота на входе в дом и сбила их — я не понимаю, кому пришла идея покрасить их в черный цвет. Слава богу, у меня было 100 долларов при себе, я быстро вызвала механиков, и они починили ворота. На машине остались царапины, но мать их не засекла.

Когда мне было примерно 18 лет, начались проблемы с мамой. Я казалась ей слишком феминной, она устала от постоянных слухов, будто я занимаюсь сексом с незнакомцами. По большей части из-за ее поведения и отношения ко мне я и покинула Судан. Как-то я стригла ей ногти, и она вдруг отдернула руку, вскочила и крикнула, что у меня может быть ВИЧ. Я была девственницей, ее слова глубоко ранили меня. Неужели она правда об этом думала? Наши споры становились более частыми, я не хотела возвращаться домой из школы, зная, что она опять будет обыскивать мои вещи. Помню, как я принесла домой первый набор для макияжа, он был в красивом синем стекле — сестра пользовалась таким же. Я прятала набор в школе, чтобы мама не нашла его. Но совсем забыла об учебных каникулах, на время которых школа закрывается, поэтому в итоге забрала косметику домой. Мама, конечно же, громко возмущалась: «Что это? Почему ты покупаешь вещи для девочек?». Я не могла ничего возразить: она была хозяйкой в доме.

Наивысшего кризиса наши отношения достигли в 2014 году, когда мой брат погиб в 26 лет. Был поздний вечер, суббота, в школе кто-то подошел ко мне, думаю, это была подруга сестры. Я не понимала, что она делает здесь так поздно, ведь уроки уже кончились, и только я оставалась до закрытия. Она сказала, что нужно срочно ехать домой. У машины я увидела младшего брата в слезах и подумала, что мама умерла. Уже дома папа объяснил, что случилось. Отец решил, что брата убили ради органов: на теле было множество аккуратных порезов, будто перед смертью кто-то провел операцию. Я плакала целый день и в тайне надеялась, что трагедия изменит мать, но нет. На следующий день она была такой же злой и снова орала на меня. Тогда я приняла решение уехать, собрала все свои вещи и осталась с ними в школе до закрытия. Если смерть сына не смогла поменять мать, то и я не способна. После гибели двух братьев (первый умер примерно в это же время от диабета) семья окончательно разрушилась, выжила только нескончаемая печаль. Я не могла жить с ними, не знала, что мне делать, но знала одно: оставаться дома нельзя.

Когда я училась в старшей школе, не понимала, насколько была травмирована. В африканских семьях не принято обсуждать депрессию и психологические проблемы, никто не считает их чем-то нормальным. Африканские дети будто обязаны быть сильными и самостоятельно решать свои проблемы. Разговоры о травмах казались моим родственникам какими-то «не африканскими». Я поняла, что со мной что-то происходит, когда возвращалась домой после учебы, спускалась с холма и почти упала в обморок, настолько была уставшей. Мое сознание было в тумане, меня чуть не сбила машина — это заметил наш охранник и посоветовал обратиться к доктору. Наверное, именно тогда в мою голову закрались мысли, что если я не уеду из дома, то сойду с ума.

«Звук падающей бомбы ужасен — наверное, так звучит конец света»

Интервью с М., трансдевушкой из Ливии

Дмитрий Елагин

Глава 2. До пересечения границы Ливии. Осознание идентичности

Каждый день я стараюсь забыть мою историю, но некоторые эпизоды помню в деталях. Октябрь 2017 года. У меня не было никакого плана, но я была уверена, что Бог поможет мне. Из Уганды я отправилась в Южный Судан, сказав отцу, что хочу там продолжить свое обучение. Когда я собирала последние вещи, мать немного поплакала — ничего особенного для нее. В Южном Судане я прожила у тети совсем немного, потому что в один момент мой кузен выдал лютую чушь. Он увидел в Facebook фото, где на мне была майка с надписью «This Guy Is Awesome» («Это парень классный») и подумал, что там было написано: «This Gay Is Awesome» («Этот гей классный»). Он рассказал об этом тете, и она попросила больше ничего такого не постить: и так много слухов о моей сексуальной ориентации.

Я ненавидела, когда люди называли меня «геем», себя я таковой не считала, в своих глазах я всегда была женщиной. Только не могла себе прямо признаться даже в своих мыслях, не читала ничего в интернете, а квир-комьюнити у меня в городе не было. О приложении для гей-знакомств Grindr я узнала в Уганде, но не использовала его из-за страха наказанияНедавно в Уганде ужесточили законы о ЛГБТ-пропаганде, за гомосексуальную связь в стране могут посадить на 20 лет или казнить.. Я пользовалась им в Южном Судане, познакомилась со многими интересными мне людьми. Одним из них был Мухаммад: мы гуляли каждый день по столице, ели в отличных ресторанах, это было прекрасно.

Тогда же я впервые встретилась для секса, это было очень опасно. З. работал доктором, ему было около тридцати. Мы на крыше, я уже готова к сексу, и тут он глупо шутит о том, что нас видят все соседи. Я испугалась, а он громко смеялся. После этого я с ним не общалась. Он должен был знать о пожизненном заключении в Южном Судане за гомосексуальный контакт.

До переезда в Германию у меня была только одна транс-подруга — Л. Сейчас она живет в Европе, запросила убежище тем же методом, что и я. Смешно, что Л. была моей соседкой в Судане, и моя мама была против того, чтобы мы дружили. Ходили слухи, будто она занимается секс-работой, ее даже арестовывала полиция.

Для нелегального переезда в Европу денег у меня не было, поэтому я попросила помощи у живущего в Австралии кузена. Мы были хорошими друзьями, я рассказала ему свою историю, он выслал мне около 7000 долларов. К тому моменту я три месяца жила в бедном районе Гизы и пыталась понять, как переправиться через море. Пока я придумывала план, познакомилась с транс-женщиной Джамалат. Она просто королева, очень любит парфюм и красивую одежду, даже вышла замуж — видела ее фото со свадьбы. Церемония проводилась в полном секрете, но Джамалат надела настоящее свадебное платье. Меня удивляет, что даже в столь консервативных странах транс-людям удается пожениться. Наше знакомство стало очень важным для меня, потому что Джамалат показала мне, как быть транс-женщиной. Я много лет не гуглила информацию о сексуальных ориентациях и гендерных идентичностях, боялась возможного наказания, а с Джамалат я могла поговорить обо всем. Мы до сих пор общаемся, сейчас она живет во Франции.

Чтобы нелегально переправиться в Европу через море, нужно найти контрабандиста. Цена перевозки на одного человека в среднем — 2000 евро. Люди соглашаются с такой суммой, так как в Европе они смогут заработать намного больше. Наши контрабандисты сказали, что сейчас море патрулируется полицией и армией, проскользнуть не получится. Мне предложили воспользоваться более опасным и сложным путем через Ливию — идея абсолютно безумная, но я была в настолько глубокой депрессии, что согласилась. Я была готова на что угодно, лишь бы не возвращаться домой.